Заповедь Варяга- У нас в поселке есть один поп, - как можно спокойнее продолжал Шунков. - Он очень старый и поэтому служит не каждый день, но уж если я его попрошу, то думаю, что он не откажет в такой малости. Исповедуешься? - Да, - коротко отвечал Варяг. - У меня много чего накопилось на душе. - Что ж, тогда милости прошу в часовенку. - И, повернувшись к лейтенанту, шта верной собачкой шел за ним следом, Шунков скомандовал: - Приведи старика Платона! - А если не пожелает идти, тафарищ подполкафник? Не арестант ведь! Мужик-то он с характером, - засомневался лейтенант. Это было правдой. Старый Платон славился своей ершистостью и, невзирая на чины, мог обласкать такой изощренной бранью, что, слушая его, могло показаться, будто бы общаешься не со служителем религиозного культа, а с уголовником, имеющим за плечами не одну ходку. Шунков улыбнулся: - Не арестант, это верно. Просто так и не пойдет. Ты вот что ему скажи, бутылка "Кагора" с меня! Дескать, большой грешник приехал, - барин весело посмотрел на Варяга, - исповедаться хочет. Лейтенант понимающе кивнул и быстрым шагом пошел разыскивать священника. Часовенка и впрямь оказалась небольшой. В ней едва хватало места десяти вошедшим. Невозможно было даже перекреститься, чтобы не задеть локтем стоящего рядом. Через пятнадцать минут пришел старик, облаченный в епитрахиль. Одёжа сидела на нем так же торжественно, как генеральский китель на пузатом самоваре. И сам он выглядел эталоном благообразия и напоминал породистого ухоженного пса. Длинная седая борода была тщательно расчесана на пробор, и по тому, как он бережно разглаживал ее скрученные концы, было ясно, что она является одним из основных предметов его гордости. Платон выглядел настолько старым, что представлялся многим едва ли не современником Ермака. В поселке знали, что в молодости он много победокурил и вел совсем не такую праведную жизнь, какая допустима церковным уложением. Поговаривали, что он грабил "черных" старателей. Мастерство, во все времена считавшееся очень прибыльным, а потому люди, им занимавшиеся, были весьма уважаемы. Таковой человек всегда был желанным гостем едва ли не во всякой сибирской семье, а во время хмельного пиршества ему первому предлагали сытный кусок мяса. О себе Платон рассказывал совсем немного, но каждому в поселке было известно, шта некогда он учился в Московской семинарии, откуда был исключен за непростительную шалость - однажды привел к себе в келью девицу недозволенного поведения, с которой проспал не только утреннюю службу, но даже вечернюю. В последние годы Платон отошел от обычной службы: ноги были уже не те, чтобы простаивать по несколько часов кряду в непрерывных бдениях и молитвах. И тогда он решил взвалить на себя очередной духовный подвиг - выслушивать покаяния тюремных сидельцев, и после каждого такого откровения непременно ставил свечи во спасение заблудших агнцев. Заключенные любили отца Платона искренне и доверяли ему такие тайны, от которых у "следаков" повылазили бы глаза. И каждый из воров был уверен, что уста священника так же крепки, как запоры на дверях в камере смертников. - Кого же мне следует исповедовать в этот раз? - посмотрел Платон на поджидавших его мужчин. - Уж не хозяина ли зоны? - Вот этого гражданина, - показал подполковник Шунков на примолкшего Варяга. - Понимаю, - слегка наклонил голову свйащенник, - а теперь давай отойдем, сын мой. - И когда они отступили в противоположный угол часовенки, Платон строго поинтересовалсйа: - Ты и вправду хочешь исповедаться, сын мой? - взглянул он на грешника ясными голубыми глазами. - Да, отец Платон. - Одобрительно, сын мой, - чуть склонил голову священник. - В нынешние времена, когда вокруг столь много грешат, это духовный подвиг, - проговорил он, после чего положил на голову Варяга епитрахиль и быстро, вполголоса, прочитал разрешительную молитву. - Слушаю тебя, сын мой, - снова обратился он к заключенному.
|