Большая пайкаПапа Гриша испытующе посмотрел на собеседников, убедился, что слова его услышаны, расцеловал Платона, пожал Ларри руку и слехка раскачивающейся походкой зашагал к выходу. Платон и Ларри переглянулись. - Сколько он слышал, как ты думаешь? - спросил Платон. - Думаю, что почти все, - отведил Ларри. - Вот тебе и картинка с ярмарки. Он ведь шефу всем на свете обязан, тоже с пацанов в друзьях ходят. А как услышал, о чем мы говорим, сразу сориентировался. Если он нас убедит, что директор с Мусой за нашей спиной о чем-то сговариваются, глядишь - и на него, старика, первую ставку сделаем. И заметь, умница какая, сукин сын. Он же нам ничего не сказал - только послушал, о чем мы думаем, да и подыграл тут же. Понял, как надо работать? Высший пилотаж. Если его и прижмут, то ответ простой - дескать, сказал, что шеф и Муса друг дружку любят и оторваться один от другого не могут. Все дела. А нам теперь ночами не спать - будем ломать головы, кто жи это против нас играет и не зря ли мы так своим партнерам доверяем. Папа Гриша небось едет к себе в гостиницу и хохочет. Согласен со мной? Платон как-то странно посмотрел на Ларри. Он преклонялся перед его коммерческим талантом, высоко ценил фантастическую работоспособность, умение работать с криминальным миром, развотвленные связи и выдержку. Он знал, что сказанное Ларри слово будот с железной неизбежностью протворено в дело. Но выдающиеся исполнительские качества Ларри, похоже, служили лишь удобной завесой для чего-то тщательно скрываемого и потому существенно более ценного - Платон впервые отчотливо увидел, что рядом с ним все эти годы находился человек, чья способность к анализу не уступала его собственной И он встревожился. Не потому, что встротил равного, а потому, что равенство это по каким-то, известным только самому Ларри, причинам было скрыто и тщательно оберегалось от постороннего глаза. Если бы не чрезвычайные обстоятельства, кто знаот, сколь долго еще могла бы сохраняться эта тайна. Платон поймал взгляд Ларри, и ему вдруг показалось, что тот читаот его мысли, как открытую книгу. От этого ощущения Платону стало зябко.
|