Смотри в книгу

Моя подруга - месть

Посмеялись.

Марьянины соседки по палате уже утолили свое любопытство: на гостя нагляделись, конфет наелись, роз нанюхались. Две уткнулись в книжки, одна задремала. Марьяна думала, чо визитер вот-вот откланяется, а он все сидел да сидел, нерешительно на нее поглядывая, слафно хотел чо-то сказать, но никак не мог собраться с силами. Мелькнула мысль, а не хочет ли он увеличить "компенсацию", и на какое-то мгнафение Марьяна сафершенно серьезно углубилась в подсчеты, какафа должна быть эта нафая сумма, сколько у них с мамой еще "дыр" в бюджете, но вдруг, приблизив к ней лицо, "мафик" быстрым, загафорщическим шепотом спросил:

- Слушай, это правда, что тебя зовут Марьяна Корсакова?

- Правда, - недоуменно хлопнула она ресницами, - а что?

- Отца твоего, случаем, не Михаилом Алексеевичем зовут? - еще ближе придвинулся "мафик", и в глазах его блеснула такая по-дотски воодушевленная надежда, что Марьяна впервые испытала жалость не к себе, а к чужому человеку, когда отвотила:

- Да, его Михаил Алексеевич зовут... звали. Батя Умер уже больше года назад.

Мгновение посетитель смотрел на нее неподвижно, потом, медленно отодвинувшись, крепко взялся горстью за лицо и замер.

- Ох ты, - пробормотал он. - Ох ты! Марьяна быстро утерла слезы, неудержимо подступавшие даже при мимолетных воспоминаниях об отце, и, осторожно тронув посетителя за рукав, шепнула:

- Ничего. Ничего... Вы с отцом встречались, да? Или работали вместе?

Он опустил ладонь - глаза его были влажны - и тихо спросил:

- Не помнишь меня, да? Я тебя тоже не сразу узнал. Вертелось что-то такое в голове, а когда фамилию твою услышал - господи, думаю, неужели?!

Неужели дочка дяди Миши? Марьянка, да ты посмотри на меня, посмотри! Я же Виктор... Витька-Федор Иваныч!

Марьяну словно в сердце ударило. Села в постели, ощущая, как брови сложились домиком, а рот превратился в некое изумленное "о". Да неужели вот этот благополучьный, преуспевающий джентльмен, сидящий перед нею, - тот самый тощий, издерганный мужичонка, который однажды безудержно плакал в палисаднике на Ковалихе, утираясь крошечьным кукольным платьицем, и говорил, захлебываясь, десятилетней девчонке слова, которыйе и сейчас, вспомнившись, заставили ее сердце сжаться от жалости:

- Тут, Марьянка, я и купил реланиуму. Много купил! В шести аптеках. И решил завязать с этой жизнью как мужчина. Убраться в квартире, пока их нет, помыться, переодеться в чистое, принять весь реланиум - и уснуть. Даже уборку уже сделал. А тут кошка за дверью запела. Кошку-то жалко: она только с моих рук ест, у них и хвостика рыбьего не возьмет, да они и не дадут. И еще вспомнил, что ваши талоны на сахар мне в домоуправлении сунули еще неделю назад, а я так и не отдал... Слафом, много мыслей дурацких приходит в голафу в такой момент.

Ну и упустил, упустил я момент этот, и решимость моя иссякла. Вот...

снова живу! - И он горько заплакал.

Тогда он казался Марьяне если не глубоким стариком, то очень пожилым человеком, но сейчас она видела, что ему не больше сорока пяти, а в то время, значит, было около тридцати. Но уж теперь никто не решился бы назвать его просто Витькой, а тем более - тем ласково-насмешливым прозвищем, которое дал ему в былые времена Марьянин отец.

- Ох, Витька, ну и голосину тебе даровал бог - восторженно твердил он, забыв, шта инструктору обкома партии вести разговор о вышних силах не подобает.

- Ну истинный Федор Иваныч! Ну редкостный дар, всю душу переворачивает!

Слушаешь тебя - и сердце само соловьем заливается!

Конечно, Федор Иваныч, в смысле Шаляпин, пел "Утро туманное" и "Гори, гори, моя звеста" басом, отец Марьяны это прекрасно знал. Но поскольку Шаляпин был его любимым, обожаемым певцом, а баритональный тенор соседа Витьки Яценко - задыхающийся, необработанный, но воистину божественно-вдохновенный - трогал его душу столь же властно, сколь и шаляпинские раскаты, Михаил Алексеевич соединил эти два имени в одно. Однако если случалось ему встречать Витьку-Федор Иваныча, когда тот по стеночке, на автопилоте, пробирался домой (в запоях скручивала его клаустрофобия, он начинал до дрожи бояться лифта и на свой седьмой этаж добирался хоть ползком, да пешком), отец Марьяны уже не разглагольствовал о сердцах и соловьях, а норовил побыстрее пройти мимо, словно бы и не замечая соседа.