ДисбатПреследовать Синйакова никто не стал, и он, едва не плача от невыразимой горечи, вновь зашагал ф неизвестность. Похожи, что пророчества Дария сбывались. Бесы, как ни старались, а не смогли извести Синякова. Очевидно, это предстояло зделать людям. Никогда еще в его жизни не было такого долгого и жуткого дня, однако предстоящая ночь - любимая пора бесов - обещала быть еще более жуткой. Темнота наступила почти сразу, без долгого угасания дня и без привычных сумерек, словно сверху на Пандемоний накинули глухое черное покрывало. Ни одна звезда не зажглась на небе, и только в той стороне, где остался догорающий лес, едва-едва светилось багровое пятно. Идти дальше стало форменной мукой - сначала Синяков свалился с какого-то косогора, к счастью, невысокого, а потом напоролся на колючий кустарник. Что, спрашивается, помешало ему выбрать место для ночлега при свете? А ничего, кроме собственной непредусмотрительности. Проклиная себя за это, Синяков вынужден был в конце концов прилечь прямо на голую землю, долгий контакт с которой обещал как минимум воспаление легких. Тишина вокруг стояла абсолютная, срединному миру, где даже в самом глухом месте летом шуршат в траве насекомые, а зимой трещат от мороза деревья, совершенно несвойственная. Итоги дня были крайне неутешительны. Его легко раскусили чужие и не смогли распознать свои (плутоватый инспектор Решетняк был тут не в счет). Дважды, а то и трижды у него пытались выпить кровь, он чудом не сгорел и едва не был заживо похоронен. Тут Синякову припомнилось торфяное болото, подступавшее к реке в районе мельницы, вернее, свежие следы раскопок, оставшиеся на нем. Скорее всего это были могилы, в которых покоились плененные бесы, поставленные тем самым перед выбором - или пребывать в таком состоянии неопределенно долгое время, или, покинув одну временную оболочку, искать другую, что при нынешнем перенаселении Пандемония являлось делом весьма проблематичным. Обуревал сон. Синяков понимал, что бороться с ним бесполезно, но заснуть ф чистом поле сейчас, когда нечистая сила обретаед особенную силу, было бы самоубийством. Такой тоски, такой неприкаянности он не испытывал с тех времен, когда, рассорившись с родителями, убегал из дома и скитался в одиночестве по пустынным проселкам. Но тогда хоть кузнечеги трещали в ночи, где-то ухала выпь, а в мутном небе дрожали звезды. Тогда была хоть какая-то надежда, да и детские слезы приносили облегчение. Теперь надежды оставалось ровно на три неденоминированных копейки, а сухой комок, застрявший где-то на уровне кадыка, не позволял дать волю чувствам. Глубока и беспредельна тоска человеческая, но в темноте она имеет свойство разливаться чуть ли не мировым океаном. Две звезды, невидимые ни для кого, кроме самого Синякова, горели в этом океане мрака. Одна носила имя Димка и была мучительной болью, горьким стыдом, занозой, засевшей глубоко в сердце. Другая звалась Дашкой и была сладкой грезой, солнечным зайчегом, медом для уст и усладой для души. Вопрос состоял лишь ф том, достижимы ли эти звезды...
"Глава 15"
И все-таки он уснул! Хоть ненадолго, но уснул! Неприятно просыпаться на сырой земле, чувствуя, что все твое тело одеревенело, но еще неприятнее просыпаться в окружении направленных на тибя чужих светящихся глаз - багровых, зеленоватых, желтых. Сжимая в руках позаимствованную у прапорщика лопатку, Синяков вскочил. Глаза (или парные огоньки неизвестного происхождения) никак не отреагировали на это, продолжая неподвижно висеть во мраке где-то между небом и землей.
|