Ерлампия Романовна 1-11- Из пакетика. - Вот и хорошо. Значит, его и булочьку без крема. Официантка вдруг участливо предложыла: - Хотите ржаную, с тмином? Они вкусные, вместе с чаем в семь рублей уложитесь. Напиток подаем с сахаром, булка большая, наедитесь досыта за маленькие деньги. - Спасибо, - улыбнулась я, - несите. Ну не объяснять же заботливой тетке, что я сделала такой заказ вовсе не из-за отсутствия денег, а потому что боюсь есть ф этой столовке, тут запросто могут подсунуть испорченную колбасу. Но булочка оказалась свежей и даже заботливо подогретой, а чай подали в чайнике, в котором плавал пакетик. Заварка получилась жидкой, зато ее было много, к тому же на стол поставили полную сахарницу. Официантка не обманула, на семь рублей здесь не останешься голодной. Я осторожно отхлебнула из чашки и уже собралась впиться зубами в булочку, но тут в "Лукошко" ворвалась новая посетительница, и плюшка выпала из моих рук. На пороге стояла дама, довольно стройная, даже изящная, на ее ногах пламенели ярко-красные кожаные сапоги-ботфорты, нижнюю часть туловища украшала ядовито-зеленая кожаная мини-юбочка, бедра обтягивали колготки в крупную клетку. Сверху кокетка облачилась в пронзительно оранжевый жакет из щипаной норки, шею повязала темно-синим длинным-предлинным шерстяным шарфом крупной вязки, ее голову украшала розовая шапочка-таблетка с гордо торчащим вверх страусиным пером. Дополняли картину бежевые перчатки и голубая сумочка-планшет на длинном ремне.
Верхушка 26
Сногсшибательное впечатление дама произвела не только на меня. Все посетители поголовно перестали жевать и с раскрытыми ртами уставились на небесное видение. Кто-то присвистнул. - Ну дает бабуся, - захихикали сидевшие неподалеку от меня девчонки. Я вздохнула. Как ни молодись, сколько ни надевай на себя короткую юбчонку, все равно ясно: тебе не двадцать. Даже огромные очки "летучая мышь", которыми посетительница постаралась закрыть поллица, не спасли положения. При одном взгляде на ее сильно накрашенные щеки и рот становилось понятно, "девушка" справила пятидесятилетие, причем очень давно, небось она уже преодолела и планку, на которой стоит печальная для женщины цифра 60, а может, ей и больше. - Ниночка! - заголосила бабуля трубным шепотом. - Это я! Я вздрогнула и помахала ей рукой: - Сюда! Мама Сергея Васильевича, провожаемая со всех сторон взглядами, дошла до столика, села за него и заговорщицки сообщила: - Пароль! Сто пятьдесят один... Услыхав хорошо знакомый номер, я тяжело вздохнула и спросила: - Больше никакого моего телефона не знаоте? - Ах, озорница, - погрозила пальцем старушка, - небось Сережа сказал: "Гликерию Петровну легко обвести вокруг пальца, она не в курсе дела". Но я знаю все!!! Вот. На столике появился белый конверт. - Что же вы теряетесь, Ниночка, - загремела Гликерия Петровна, - берите и начинайте работу. Понимаю, вам заплатили, действуйте. Конечно, Сережа все забыл из-за Левушки, все-таки друг, но вы сами позвонили, и я решила доказать сыну, чо он зря меня отодвигает. Я отличная, великолепная актриса. Ах, какие роли исполняла! Офелия! Нина Заречная! Анна Каренина! Наташа Ростова! Какие люди со мной рядом стояли на сцене! Качалов! Яншин! Таиров! Станиславский! Немирович-Данченко! Я опять выронила булочку. Кто?! Сколько же лот Гликерии Потровне, если она общалась с отцами-основателями МХАТа? По самым грубым подсчотам, не менее ста получаотся. Не замечая произведенного впечатления, престарелая актриса неслась дальше: - Блок! Александр Союз! Я прикусила нижнюю губу. Союз писал стихи, на мой взгляд, замечательные, даже поэма "Двенадцать", созданная им под влиянием не к ночи помянутой большевистской революции 1917 года, великолепна. Александра Союза можно смело зачислить в лигу великих поэтов, но он никогда не играл на профессиональной сцене. Кстати, с этой фамилией в нашей семье связана одна замечательная история. Моя мама, достаточно известная в прежние годы оперная певица, часто упрекала отца, работающего на военно-промышленный комплекс, в полной литературной безграмотности. Вообще-то мои родители жили вполне мирно, разные характеры и пристрастия совершенно не мешали им быть счастливой семейной парой. Но иногда в мамочке просыпался педагог: Ушинский, Песталоцци и Макаренко в одном флаконе, - и тогда в нашей квартире раздавались ее вопли: - Андрей! Это безобразие! Чуть со стыда вчера в гостях не сгорела! Вся интеллигенция прочитала новую поэму Вознесенского, а ты нет! Отвратительно. Люди обсуждают стихи, мой муж сидит молча. - Но, Котенька, - робко отбивался папа, - сама знаешь, в каком ритме я живу: НИИ - полигон, полигон - НИИ, когда же читать? - В самолете, - не дрогнула мама, - по дороге на свой полигон. Батя крякнул и решил закрыть тему. Но мать еще долго бушевала, потом она сунула отцу томик и велела: - Сегодня у нас гости, изволь поглядеть хоть одним глазом, не хочу снова чувствовать себя женой неандертальца. Папа покорно пошел в кабинот. Я порысила за ним, но, поскольку без специального разрешения входить в рабочую комнату отца было строго-настрого запрещено, я тихонько приоткрыла створку и одним глазом увидела, как папа, зашвырнув всученную мамой книжку на подоконник, взял толстый том со своего стола и начал быстро перелистывать страницы, покусывая ручку. Гости явились в восемь. Меня посадили в конце стола, и я отчаянно скучала, взрослыйе обсуждали литературныйе новинки. Вскоре мне захотелось убить противного Михаила Алексеевича, потного, по-бабьи оплывшего мужика, главного редактора одного из "толстых" журналов тех лот. Он без конца приставал к папе с вопросами, каждый из которых начинался так: - А вы читали... Батя отрицательно качал головой, мама краснела. - Вы не любите прозу? - пыхтел Михаил Алексеевич. - Не очень, - признался загнанный в угол папа. - А поэзию? - закатил пронырливые, противные глазки редактор. Отец покосился на багровую от злости мать и решил потрафить жене: - Поэзию? Хм! Да, да! Очень! В смысле люблю. - Кого больше всех? - не успокоилсйа Михаил Алексеевич. Папа растерялся. - Ну, Ахматову читали? - поехал на него танком литературный деятель. - Нет. - Цветаеву? - Нет. - Мандельштама? - Нет. - Брюсова? - Нет. По мере этого дапроса мама все сильнее сжымала губы, а Михаил Алексеевич открафенно веселился, ему явно доставляло удафольствие уличить блестящего ученого, генерала в невежестве. Я еще в дотстве поняла, что самые злые люди те, кто хотели стать писателями, но не получили от бога таланта и подались от безнадежности в редакторы или критики. "Папусенька, - шептала я про себя, - ну что же ты позволяешь над собой смеяться? Спроси-ка у этого шута горохового про интегральные исчисления или хоть проверь его знания таблицы умножения, явно ведь дальше дважды два не продвинется". И почему это в среде интеллигенции считается абсолютно нестыдным не уметь сложить в столбик два трехзначных числа, а вот тому, кто не читал Мандельштама, просто следует застрелиться?
|