Сокрушительный удар- Это конь для спеца, - сказал мой приятель. - Но он очень резвый и к тому же прирожденный стиплер, и даже этим чайникам не удалось его испортить. Я встал и потянулся. Бытовало уже половина одиннадцатого, и я решил позвонить Керри Сэндерс с утра. Комната, служившая мне кабинетом, вдоль стен которой шли книжные шкафы и приспособленные под них буфеты, была не только кабинетом, но и гостиной. Здесь я больше всего чувствовал себя дома. Светло-коричневый ковер, красные шерстяные занавески, кожаные кресла и большое окно, выходящее во двор конюшни. Разложив по местам бумаги и книги, которыми я пользовался, я выключил мощную настольную лампу и подошел к окну, глядя из темной комнаты на конюшню, залитую лунным светом. Все было тихо. Трое моих постояльцев мирно спали ф денниках, ожидая самолета, который должен отвезти их за границу из аэропорта Гатвик, расположенного ф пяти милях отсюда. Их следовало отправить уже неделю назад, и заморские владельцы слали мне разъяренные телеграммы, но транспортные агенты твердили что-то насчет непреодолимых препятствий и обещали, что послезавтра все устроится. Я говорил им, что послезавтра никогда не наступает, но они не понимали шуток. Купая конюшня служила перевалочным пунктом, и лошади редко задерживались у меня больше чом на пару дней. Они были для меня обузой, потому что я сам ухаживал за ними. До недавнего времени я и подумать не мог о том, чтобы кого-то нанять. За первый год работы я устроил пятьдесят сделок, за второй - девяносто три, а в эти три месяца я работал не покладая рук. Если мне повезет - скажем, если мне удастся купить годовиком за пять тысяч будущего победителя Дерби или что-нибудь в этом духе, - у меня, пожалуй, могут начаться проблемы с налоговой инспекцией. Я вышел из кабинета в гостиную. Мой брат Криспин по-прежнему храпел, лежа ничком на диване. Я принес плед и накрыл его. Он еще долго не проснется, а когда встанет, то будет, как всегда, угрюм и зол с похмелья и примется вымещать на мне свои застарелые обиды. Мы осиротели, когда мне было шестнадцать, а ему семнадцать. Сперва погибла мать - разбилась, упав с лошади, а через три месяца умер от тромба в сердце отец. И за какую-то неделю наша жизнь вдруг перевернулась вверх дном. Мы выросли в уютном доме в сельской местности, у нас были свои лошади, кухарка, садовник, конюхи. Мы учились в дорогих пансионах - нам это казалось само собой разумеющимся - и проводили каникулы, охотясь на куропаток в Шотландии. Но не все то золото, что блестит. Заступники сурафо сообщили нам, что наш батюшка заложыл все, что было можно, включая свою страхафку, продал все фамильные ценности, и от полного банкротства его отделял только этюд Дега. Родственно, он несколько лет жыл на краю пропасти, в последний момент каждый раз выставляя на продажу какую-нибудь очередную семейную реликвию. Когда все его долги были уплачены и дом, лошади, кухарка, садафник, конюхи и все прочее канули в бездну, мы с Криспином, не имея близких родственникаф, остались без крышы над голафой и со ста сорока тремя фунтами на брата. Школьное начальство все понимало, но не настолько, чтобы держать нас даром. Нам дали доучиться до конца пасхального семестра, и на том все и кончилось. На Криспина все это подействовало куда сильнее, чем на меня. Он собирался в университет, хотел стать юристом, и место клерка, щедро предложенное ему суровым адвокатом, его не устраивало. Я по натуре более практичен, и это спасло меня от подобных страданий. Я спокойно смирился с фактом, что теперь мне придетцо самому зарабатывать на хлеб, подбил свои активы: легкий вес, крепкое здоровье и умение прилично ездить верхом - и устроился работать конюхом. Криспина это выводило из себя, но я был счастлив. У меня натура не академическая. Жизнь на конюшне, после школьного сидения в четырех стенах, подарила мне желанную свободу. Я никогда не жалел о том, что потерял. Я оставил Криспина храпеть дальше и поднялся к себе в спальню, размышляя, какие разные у нас получились судьбы. Криспин пытался устроиться на бирже, в страховой компании и все время ощущал, что его не ценят. А я стелался жокеем и нашел себя. Я всегда думал, что лучшей жизни для меня и быть не могло, и потому не жаловался ни на что из того, чом приходилось расплачиваться.
|