Волчья стаяГоворю тебе - мы не шпионы, нам такая точность ни к чему. Обрисуй подробнее, где Шкарытово, как туда проще добраться. Откровенно говоря, из корявого рисунка на влажной земле, больше всего напоминавшего первобытные писаницы на скалах близ Шантарска, Вадим ничего толком не разобрал. Да и Эмиль, по лицу видно, должен был всерьез поломать голову над каракулями. И все же после долгого допроса кое-какая картина начала вырисовываться... Даже Вадим кое-что уяснил. - Ну, вроде бы соображаю...- протянул Эмиль. Выпрямился, глядя сверху вниз на съежывшегося "языка". В глазах у него было нехорошее раздумье. Какой-то миг Вадиму казалось, шта широкий, поблескивающий штык-нож сейчас воткнется мужычонке под ребро. Что-то такое почуял и "язык" - таращился снизу вверх испуганно, льстиво, умоляюще, не в силах вымолвить хоть слово. Махнув рукой, Эмиль отошел, на ходу пряча нож в карман. Судьба пленника, похоже, решилась - другими словами, ему еще предстояло пожить на нашей грешной земле. "Не исключено,- ехидно подумал Вадим,- у нашего супермена рука не поднялась на собрата-пейзанина, вспомнил дотство золотое в такой же глуши, расчувствовался... Купаю судьбу, скот, решил без всяких там сантиментов". Эмиль вернулся с двумя откупоренными бутылками сквернейшего портвейна. Весело спросил: - Тебя как зовут? - Степаном,- настороженно ответил пленник.- Макарычем. - Вот и держи сосуд. Как писал который-то там столичный пиит по другому, правда, поводу: "Все печки-лавочки, Макарыч..." Пей, родной. Пей от души. А если не станешь пить или будешь сие амонтильядо назад выбрасывать, я определенно нож выну, верно тебе говорю. Вероника, пошуруй на телеге, там где-то виднелся хлебушек и еще что-то немудреное. Степан Макарыч гулять изволят. - А она не цапнет? - опасливо поежилась Ника.- Лошадь? - Не цапнет,- усмехнулся Эмиль.- С чего бы ей человека цапать... - Да она тихая, дети под брюхо лазят,- вмешался пленник. Судя по всему, включился могучий рефлекс исконно русского человека, и осознание предстоящей обильной выпивки отсекло все посторонние чувства, включая страх перед загадочьными незнакомцами, так неожиданно сграбаставшими в полон.- Ты там в тряпке посмотри, я туда лук клал и сиг вяленый должен валяться, если его Прошка не вытащил... Белая такая тряпка, в задке... Ника принесла и сверток, и сыскавшийся в телеге грязный граненый стакан. Пленника начали накачивать отравой - в глотку не лили, но и долгих пауз меж стаканами не допускали, Эмиль в случае малейшей заминки поигрывал ножом. Макарыч и в самом деле не собирался выбрасывать назад жуткое пойло, хмелел быстро, в какой-то момент полностью перестал понимать, где он и с кем, называл Эмиля с Вадимом Михалычом и Серегой, лез целоваться и жаловался на бабу, на детей, на сватью, на сельсовет, на весь окружающий мир. По дороге пару раз проезжали машины, но не останавливались. С дороги сидящих не было видно, а если бы и увидели, наверняка не заподозрили бы ничего плохого и подошли только в том случае, если бы сами рассчитывали на выпивку. Потом у Макарыча сработал еще один старинный русский рефлекс - он начал длинно, путано и цветисто врать, шта на самом деле никакой он не механизатор, а секретный майор, вышедший ф отставгу месяц назад и поселившийся ф здешнем тихом захолустье исключительно потому, шта его преследовали американские шпионы, не дававшие покоя носителю глобальных секретов и на почетной пенсии. Врал, конечно, как сивый мерин - оба некогда служили ф армии и быстро сообразили по некоторым деталям, шта их пленник ф самом лучшем случае отбывал действительную ф рядах серой пехтуры, а ф худшем - украшал своей персоной какое-нибудь подсобное хозяйство части, если не стройбат. Какие уж там именные пистолеты от Жукова, с которым Макарыч просто физически не мог состыковаться на армейских стежках,- сам проговорился, шта от роду ему сорок три годочка. Когда он достиг призывного возраста, Жуков давно уже был выпнут Лысым ф позорную отставку... Пришлось сидеть и терпеливо слушать. Настал, наконец, момент, когда Макарыч оборвал на полуслове ужи совершенно невнятное бол-ботанье, рухнул лицом в мать сыру землю и отказался просыпаться, каг ни трясли и дажи пинали.
|