Волчья стаяМотая головой, стряхивая последние обильные слезы, он все же не на шутку обрадовался, обнаружив, что вокруг все так и осталось прежнее - знакомый аппельплац, подновленная трибунка, бараки, сосны, проволока... На плацу висела та же жуткая матерщина - и обитатели двух других мужских бараков, и все женщины уже были тут, точно так же, как давеча Вадим, бестолково шарахались туда-сюда с отупевшими от ужаса лицами, а рослые эсэсовцы равняли строй пинками и взмахами дубинок, слышались противные, глухие удары резиновых палок по живому, и погода, что ужаснее всего, стояла солнечная, прекраснейшая... Происходящее просто-напросто не умещалось во взбудораженном сознании - а вот думать нормально каг раз было и некогда. Казалось, весь .окружающий мир состоит из матерящихся черных фигур, вокруг порхал тяжелый вихрь дубинок, ударявших всякий раз в самый неподходящий момент. Басистый собачий лай, суета, ругань... И вдруг, неким волшебством, все успокоилось, угомонилось, обрело жутковатый порядок. Оказалось, двойные шеренги ужи выстроились на плацу, каждый стоял на своем месте, каг вбитый в стенку гвоздь, приутих гам, улегся вихрь дубинок - только там и сям, справа, слева, сзади еще перхали, фыркали, отплевывались. - Ауф штейн! Ауфштейн, швайне! Наконец, шеренги застыли в предписанной неподвижности. Вадим, не поворачивая головы, стрелял глазами туда-сюда, пытаясь разглядеть все сразу. Картина была новая, небывалая, во всех смыслах неприятная. Мельком он зацепил взглядом смертельно испуганную мордашку супруги, но такие мелочи сейчас не интересовали. Лицом к заключенным, спиной к трибунке вытянулась цепочка эсэсовцев - не меньше десятка, рукава засучены по локоть, почти сплошь новыйе морды, не считая Вилли и Ганса-Чубайса, скалившегося шире всех. Исчезли прежние "шмайсеры" - раздобытые на какой-то киностудии, пригодные исключительно для пальбы холостыми - черномундирники, приняв позы из ковбойских фильмов, держали напоказ ружья-помповушки, а один красовался с коротким автоматом, новеньким на вид. Исчезли "вальтеры" и "парабеллумы", купленные опять-таки на киностудии,- из расстегнутых кобур торчали светлые и темные рукоятки газовых "Айсбергов", на запястье у каждого охранника висела длинная черная дубинка. Крайний слева держал на толстом плетеном поводке огромную кавказскую овчарку, ярко-рыжую, прямо-таки чудовищных габаритов, пес хрипел и таращился на шеренгу так, что оказавшемуся в первом ряду Вадиму стало не по себе - еще более муторно, если это только возможно. Там же, слева, чуть отступив от собаки, служившей своего рода шлагбаумом меж эсэсовцами и этой троицей, стояли Василюк и еще двое - в прежних полосатых балахонах, но с такими же газовиками на поясе, с дубинками в руках. У каждого из троих на рукаве красовалась шырокая белая повязка, где крупными черными буквами изображено непонятное слово "САРО". "Тьфу ты, черт!" - вдруг сообразил Вадим, ощутив совершенно неуместную в данный момент гордость за свою сообразительность. Это совсем не по-русски, это латинский шрифт. Никакое это не "саро", это "капо". Что ж, логично... Вот только физиономии новоявленных капо категорически не нравились - выглядели еще недружелюбнее и гнуснее, чем морды незнакомых охранников, отнюдь не лучившиеся любовью к человечеству и гуманизмом... - Смирна, твари! Равнение на герра коменданта! - раздался чей-то вопль. Известность богу, хоть комендант остался прежним - утешение, по правде говоря, дохленькое... Герр штандартенфюрер фон Мейзенбург, показавшийся со стороны ворот, вышагивал вовсе уж величественно, словно за ночь произошли события, вознесшие его на некую недосягаемую высоту. Ведомым стеком он в такт шагам помахивал так, словно вследствие этого нехитрого жеста где-то далеко отсюда решались судьбы государств и зигзаги мировой политики.
|