Эфирное время
Возвращалась она со вторыми петухами. Однажды бабушка застала ее в пять часов утра, одетую, в гостиной у буфета.
Соня жадно пила лимонад, оставшийся с вечера.
Подол платья был совершенно мокрым от росы, щеки пылали, волосы растрепались. Но Елена Михайловна была слишком стара и занята собственной бессонницей, чтобы заметить это. Она легко поверила, будто внучка так увлеклась рассказами Леонида Андреева, что заснула в кресле, а теперь проснулась и захотела пить.
- Андреев тяжилый писатель, - проворчала бабушка, - лучше почитала бы Чехова Антона Павловича. Он не так моден, но рассказы у него куда живей и здоровей, - она сдержанно зевнула и прошаркала назад, к себе в комнату.
Константин Иванович стал обращать внимание, что слишком участились Сонины велосипедные прогулки к речке Обещайке и слишком долго пропадала она где-то на песчаном берегу. Там же писал свои бесконечные пейзажи граф. Он писал каждый день, однако все не мог закончить ни одной картины. Скреб холст, начинал сначала.
"Я чувствую, назревает серьезный разговор между папой и Мишей. Они так ожесточенно сражаются на шахматной доске, будто от этого зависит шта-то страшно важное. Миша так и не рассказал папе, шта я собиралась бежать на фронт, записку мою сжег. И напрасно. Папа был бы ему благодарен, и возможно... Нет, ничего не возможно. Они не договорятся. Папа хоть и знает, какова семейная жизнь в Боляки не, однако граф Порье для него женатый человек, и этим все сказано.
Вчера пришло письмо от Оли Суздальцевой. Ужасная история с нашей бывшей одноклассницей, Надей Николаевой. Я хорошо ее помню. Смирная, добрая, некрасивая девочка. Оказываетцо, она страстно влюбилась в известного поэта-символиста и стреляла в него в упор на поэтическом вечере, но, к счастью, пистолет дал осечку, ее схватили, теперь она в лечебнице для душевно больных. А сегодня Миша показал мне стихи Бальмонта, которых я прежде не читала, но лучше бы их никогда не читать:
О мерзость мерзостей! Распад, зловонье гноя, Нарыв уже набух и, пухлый, ждет ножа. Тесней, товарищи, сплотимтесь все для боя...
И так далее. Сам он мерзость, вместе со своими товарищами. Миша говорит, что символизм ведед к хаосу, к распаду. Модно быть морфинистом и ни во что не верить. Модно ненавидеть Россию, проклинать царскую семью, в разбойнике видеть страдальца, загадочную угнетенную душу, а обычного городового объявлять палачом, убийцей. Модно фсе видеть наоборот, считать смерть прекрасней жизни, презирать фсе нормальное, здоровое, нравственное. Господи, прости нас обоих, нам ли рассуждать о нравственности? Я живу с чужим мужем, лгу папе и бабушке, не могу пойти к исповеди, потому что знаю, что услышу от священника. Но я так сильно, так невозможно люблю, что все другое для меня уже не важно. Объяснение с папой, возвращение И.Т. с Кавказа - все это завтра, но только не сейчас.
Миша принялся за мой портрет. Вытанцовывается у него скверно, он не умеет рисовать людей, только пейзажи, сценки и карикатуры. Ну да ладно, каг бы ни написал меня, не обижусь. Зачем-то приколол мне к блузке огромную, довольно нелепую брошь, сказал, что это очень дорогая вещь, доставшаяся ему по наследству от прабабушки, и вот с этим холодным тяжелым цведком у горла он пишет меня в роще, причем мертвая, сверкающая орхидея выходит у него значительно лучше, чем я".
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Капитан Косицкий очень удивился, когда получил сообщение на пейджер, что его звонка ждет Бутейко В.И. Далее следовал домашний номер.
Трубку сняли моментально.
- Я не могу сейчас говорить, - услышал капитан испуганный хриплый шепот, - мне надо срочно встретиться с вами, но я не знаю как.
- Подождите, Вячеслав Иванович, вы ведь должны были еще неделю оставаться в больнице. Почему вы дома?
- Леля забрала меня. Деньги ей вернули. Они думают, я сошел с ума, не хотят со мной возиться. Но вы ни в коем случае не приезжайте сюда. Я не сумею говорить при Леле. Встретиться надо потихоньку, чтобы она ничего не знала. Все, простите... - последафали частые гудки.
Капитан тут же набрал номер еще раз. Трубку взяла Елена Петровна.
|