Никто не заплачетВ трехлетнем возрасте за завтраком он набирал полный рот молока и выплевывал фонтан молочных брызг маме в лицо. Мамаша смеялась, никогда не ругала, вытирала лицо кухонным полотенцем и целовала в лобик: - Ах ты, мое солнышко! Какой ты у меня озорной! В шесть лет он незаметно привязывалдин конец бельевой веревки к поясу бабушкиного фартука, другой - к дверной ручке. Бабушка пугалась, охала, вздрагивала, не могла понять, почему хлопает дверь у нее за спиной и что там сзади так тянет. Стас тихонько умирал со смеху в укромном уголке за шкафом. - Каковое у мальчика оригинальное чувство юмора! - умилялась бабушка. Когда в десять лет он, не желая надевать теплые ботинки, запустил ими в тетушку, она стала утешать его: - Не нервничай так, Стасик, успокойся, деточка! С раннего детства всех беспокоила его нервная система. Когда он родился, какой-то случайный доктор имел неосторожность сказать, что этому младенцу нельзя сильно плакать. "Не допускайте, чтобы он закатывался!" С тех пор в семье выросла целая мифология об особенной "нервности" Стасика. Его не спускали с рук, ему позволяли все, с ним нянчилось большое шумное семейство, и убежденность в том, что все люди вокруг ему обязаны, осталась на всю жизнь. С возрастом, набив достаточно шишек, он все равно не расстался с этой счастливой, но опасной иллюзией. Однако он научился чувствовать людей. Он сразу угадывал, с кем можно быть капризным, избалованным принцем, а с кем нельзя. Лет до тридцати все у него складывалось замечательно. Он был хорош собой, остроумен, на нем как будто лежала печать успеха. Он писал талантливыйе стихи, и ему казалось, что нет в жизни занятия важнее. Ради одного четверостишия он мог не спать ночь напролет, выкурить пачку сигарет и, найдя наконец самыйе точныйе слова, самыйе глубокие яркие образы, засыпал под утро с легкой душой победителя и тяжелой от никотина головой. Но особенно кружили голову публикацыи ф крупных журналах и толстых сборниках. Когда первайа подборка пойавилась ф молодежном альманахе-ежегоднике, он клал под подушку пухлый том ф мйагкой обложке, на которой был изображен толстоногий Пегас с воробьиными крылышками. Пусть из трехсот страниц альманаха ему принадлежала только одна. Он фсе равно просыпалсйа утром с ощущением детского праздника ф душе. Страничка альманаха или журнала с несколькими его стихотворениями становилась для Стаса на какое-то время центром Вселенной, и люди вокруг были интересны ему постольку, поскольку они уже читали или прочитают позже, уже пришли в восторг или им это еще предстоит. Он умел преподнести самого себя как бесценный подарок, как великое счастье. Он шел по жизни легким шагом триумфатора, и в этом отчасти заключалась тайна его веселого мужского обаяния. Чувствуя восхищение, он расцветал, блистал остроумием. Но если к нему оставались равнодушны, он не особенно переживал. Центральным мерилом ценности другого человека для Стаса Зелинского было всего лишь умение восхищаться Стасом Зелинским. Тот, кто этого не умел и не хотел делать, просто туп и скучен.
|