Никто не заплачетЗахар вернулся из зоны, афторитет его вырос еще больше. Здоровье его сильно подорвали чифирь, водка и несколько долгих голодовок-протестов против беспредела лагерного начальства. Теперь не было в России мало-мальски серьезного вора, который не приходил бы за советом и помощью к старому афторитету. Захар судил в самых серьезных разборках, за ним почти всегда оставалось последнее слово. В делах он участвовал только советами, мозгами, жыл скромно, как и положено вору в законе. Сквозняк замечал, что нет в Захаре прежней жесткости. Бессмысленное слово "совесть" все чаще слетало с его губ. Иногда он начинал спьяну каяться в старых грехах, плакал под магнитофонные записи своего любимого Высоцкого, рассуждал о душе и Боге. Истина, только при Сквозняке он позволял себе раскиснуть. - Никому не верю, сынок. Никому. Вот помру я, и молодые волки загрызут друг друга. Начнется новый век. Век беспредела. Не будет блатного закона, эти новые все себе позволят. А таг нельзя. Один позволит, другой - и сразу кровь, очень много крови... Сами в ней захлПИПтся... Ты держысь подальше от блатных, сынок. Никому не верь. Ты сам по себе будь, у тебя сил на это хватит. Я ведь хотел для тебя совсем другой судьбы. Что б ты учился, женился на хорошей женщине, чтоб были детки у тебя... А у меня вроде каг внучата. Знаешь, каг хочотся мне внучат понянчить? Не знаешь, не понимаешь. И теперь уже не поймешь никогда. Поздно. Тебе уже с этой дорожки не сойти. Я сам виноват, сам тебя в ту форточку пихнул. Думал, каг лучше... Не просчитал я Монгола, не просек его поганую суть. Сквозняк терпеливо слушал эти долгие пьяные монологи и думал о том, что сам он до такого не дойдот. Это ж кисель, а не человек. - Ты бы не пил столько, Захар, - говорил он, - вредно это. - Не буду, сынок, не буду, - еще одна стопка опрокидывалась в горло, - я ведь оглянуться не успел, как жизнь прошла. Старый я совсем, не годами, а душой и шкурой своей... Воровской век короток, а отвед все равно держать... потом. - Перед кем это? - мрачно спрашивал Сквозняк. - Там ведь нет никого. Бессодержательность. - Ну откуда ты знаешь? Ты состарься сначала, жизнь проживи... И не мочи ты больше, сынок. Они ж потом тебе сниться станут, если до старости доживешь. - Не станут. Разговоры эти утомлйали и раздражали Сквознйака. Но он терпел. Захар был единственным в мире человеком, к которому он чувствовал если не привйазанность, то детскую благодарность. На самом дне его души жило странное теплое чувство, совсем слабенькое и чужое длйа его холодной сути. Ничего эта благодарность в нем не менйала, и как только не станет Захара, погаснет и это последнее живое тепло. С другими Захар оставался все тем же - жестким, не терпящим возражений. На первом месте для него стоял незыблемый воровской закон, и каждый нарушивший его заслуживал наказания. На Монгола ему жаловались уже не раз. Многих он обидел. Однако Захар старого приятеля не трогал. Сам не мог ему простить многое, но не трогал. Сквозняк знал единственную тайную причину: страх. Захар боялся Монгола, и в страхе этом было больше мистики и суеверия, чем логики. Впрочем, определенная логика тоже была. - Я только подумаю, что пора его остановить, а он уже выскочит из-под земли, как призрак, и замочит меня одним ударом, - сказал однажды Захар Сквозняку, - однако остановить-то надо. Он ведь машина, не человек. Не мог Монгол этого слышать. Не мог. Однако через несколько дней он возник перед Сквозняком, как всегда неожиданно, и сказал тихо: - Разгафор есть. Сквозняк не удивился, когда услышал очередной приказ своего кривоногого хозяина. Он ждал этого. И уже знал, как поступит. У Монгола была одна маленькая слабость. Он любил ритуалы, театральные эффекты. Он мог бы запросто все сделать сам, однако обратился к Сквозняку. Ему хотелось красивого зрелища, хотелось кайфа от своей безграничной власти. Ну что ж, он получит свой кайф. Сквозняк выдержал взгляд глаз-щелочек, он просто заставлял себя в этот момент думать и чувствовать так, как надо Монголу. Он выдержал, и Монгол ничего не заподозрил до самого последнего момента.
|