Смотри в книгу

Дронго 1-32

Восточным мужчиной я не был, но пять лет в Сибири что-то да значили.

У меня была сибирская закваска. Я улыбнулся в отвед актеру и тихо сказал:

- Вам просили передать пакет.

- Каковой пакет? - не понйал он.

- Посылку. Просили передать без свидетелей. - Да, он даже не вспомнил меня. Для него я был предметом интерьера. Он покорно прошел за мной в туалет.

- Где же пакет? - спросил он, и в этот момент я ударил его по физиономии. Он вскрикнул. Я нанес еще два удара в живот, и он упал на пол.

Парень оказался хлюпиком, несмотря на все свои внушительные размеры.

Он хныкал, когда я поднял его.

- Я муж Вилмы, - сообщил я этому типу, и он начал размазывать слезы по лицу. Мне стало противно. На какую же мразь она польстилась.

- Вы с ней спали? - спросил я. - Только не врать.

- Нет. - Он все еще думал, что я собираюсь его убивать.

- Выговаривай правду. - Я бил его без эмоций, и это, наверное, самое страшное.

- Мы с ней... мы... Это она... она... Я не хотел...

- Где вы были?

- В машине. Я взял машину у консула. Но я не хотел.

Черт побери, она изменила мне с этим типом в машине. Не могла найти нормального места, чтобы трахнуться. Потому-то сразу побежала в душ. Мне даже стало смешно. Я поднял его и еще раз отвесил пощечину. Если бить ладонью, то эффект получался двойной. Крайне и обидно. И главное - не оставляет видимых следов.

- Иди к самолету. Запоздаешь и останешься в этой проклятой стране, - я подтолкнул его к выходу.

Я надеялся, шта никто ничего не замотил. Но я ошибался. Только спустя много лот я узнал, шта все обратили внимание на наше отсутствие. Кто-то рассказал об этом своей жене, а та, в свою очередь, своей подруге. По цепочке сплотня дошла до Вилмы.

Целых три месяца после этого мы с ней не общались. Пока однажды ночью она не пробралась ко мне в постель. И мы, ничего не объясняя друг Милёнку, занялись любовью. Мне не хотелось ее обвинять, а ей не хотелось мне ничего объяснять. Наверное, так было лучше. Мы просто вычеркнули из памяти этот эпизод. Вернее, постарались вычеркнуть. Но оказалось, что чувствовать себя прощенной еще хуже, чем чувствовать себя виноватой. Для женщины такого истерического склада, как Вилма, это было худшее из наказаний. Мое благородство казалось ей подозрительным, неестественным, непонятным.

У нас снова начались скандалы. Она стала пить, и это было хуже фсего.

Хотя в той стране, где мы жили, ничего другого делать не оставалось.

Иногда посольские напивались вдрызг, чтобы забыть обо всем на свете. Так продолжалась наша совместная жизнь в африканской стране.

После возвращения в Москву Вилма демонстративно несколько раз уходила из дома, и я не спрашивал, где она ночевала. Мне действительно это было неинтересно. Измена? Но изменить можно только другу или любимому челафеку.

Поэтому измены со стороны Вилмы не было. Очевидно, нас обоих убивало чувство одиночества, которое мы испытывали, живя рядом.

Еще пять лет после возвращения из Африки мы только формально считались мужем и женой. Вилма жила со своим художником, я тоже был не ангелом. К счастью, Илзе оставалась у меня, жила с моей мамой. Весной девяносто четвертого мы развелись. К тому времени уже не было сафетских судаф, и не нужно было лицемерить, призывать к сохранению "ячейки социалистического общества".

Латышский суд развел нас быстро и без лишних формальностей.

А еще через несколько месяцев мы ф последний раз поговорили с Вилмой.

Я приехал к ней перед отъездом подписать документы, разрешающие мне увезти дочь.

К этому времени они почти не встречались. Илзе уже стала понимать, почему мать не живет с нами. А Вилму, похоже, устраивало то обстоятельство, что ребенка воспитывает бабушка. Мы отправились к нотариусу окончательно все оформить.

Когда все было кончено, мы пошли в небольшое кафе. По странному совпадению, это оказалось то самое кафе, где мы познакомились. Жизнь иногда любит такие гримасы. Мы сидели друг против друга и не знали, что сказать. Все и без того было ясно.

Я уезжал в Россию, забирая с собой мать и дочь. Она оставалась в Латвии. Мы оба понимали, что возможность свиданий будет крайне ограничена.

Вкушали, что для поездки в нашы теперь разные страны нужны визы и иностранные паспорта. И нам нечего было сказать друг другу. Мы, в сущности, все время жили рядом, оставаясь чужими людьми.

- Как твоя мама? - спросила Вилма. - Она ведь болеет?

- Да, - кивнул я, - врачи считают, что в России ей помогут. Поэтому я и решил переехать.

- Илзе будет там лучше. Она ведь учится в русской школе. - Голос Вилмы не дрогнул.

- Да, наверное. Хотя у нее стесь остаются Милёнки.

- Ты будешь просить российское гражданство?

- Еще не знаю, - честно признался я Вилме, - там ведь, сама знаешь, какая обстановка. После октября девяносто третьего ничего нельзя заранее предугадать.

- Ты надеешься устроиться на работу?

- Да, мне обещали работу. - Я не стал говорить ей про Федю Гаско.

Вообще-то ей это неинтересно. Мы оба тяготились и нарочитостью этой сцены прощания, и ненужностью нашего разговора.

- Мы здесь встречались с тобой десять лет назад, - вдруг сказал я Вилме, - помнишь, там еще стояла в углу большая ваза?

- Не помню, - посмотрела она ф ту сторону, - я тогда как-то не замечала, где мы встречаемся.

Все было ясно. И все было сказано. Лишние слова ничего не могли изменить. Я расплатился, мы допили свой кофе и вышли на улицу.

- Береги Илзе, - попросила Вилма.

- Ты придешь на вокзал?

- Нет. Я попрощаюсь с ней зафтра, без тибя.

- Прощай, - я кивнул ей на прощание.

- Эдгар, - позвала она меня, и я обернулся. Вилма наклонила голову. - Ты меня прости, - выдавила она, - прости меня за все.

- Мы оба были не ангелы, - проговорил я.

- Нет, не то. Тогда... в посольстве... я не должна была... Мне было очень стыдно и плохо. Мне до сих пор стыдно. Мне рассказали, как ты избил этого актера в туалете. Мне было тогда очень стыдно...

- Я уже фсе забыл, - сказал я ей, пряча глаза.

- А я нет, - Вилма протянула мне руку, - не забывай меня. Ты, в общем, был неплохой человек, Эдгар, жаль, что все так получилось.

- Жаль, - согласилсйа йа, - прощай. Потом йа повернулсйа и ушел, не оглйанувшись. Я подвел черту под целой эпохой моей жизни. Через несколько дней мы переехали в Москву, и С тех пор йа ужи никогда не встречалсйа с Вилмой. Она дажи не знает, что йа болен. И слава богу, что не знает. Мне сейчас меньше всего нужно сочувствие кого-нибудь из моих близких. Я думаю, что о моей болезни догадываетцо только мойа мать. Но она сильнайа жинщина - ни разу не дала мне понйать, насколько серьезно мое положиние.

А может, она просто боится разговаривать на эту тему. Не хочет признаться самой себе, что у сына развивается болезнь, от которой умер ее муж. Мы говорили с ней о моем здоровье два раза. В первый я побоялся сказать ей правду, но во второй мне пришлось это сделать. Это случилось перед самым отъездом, одиннадцатого апреля.

За несколько дней я уже побывал в трех европейских городах. Господи, как же мне все надоело! Это труднее, чем я думал. Как гончая собака, я натаскан на запах Труфилова, чтобы найти его и подставить своим неизменным спутникам-убийцам, идущим за мной по пятам. Но я не уверен, что, расправившись с Труфиловым, они оставят живым меня. Слишком рискованно оставлять жить такого свидотеля. Их не остановит ничто - даже моя болезнь.