Холодное солнце- Закусывать будете? - спросил бармен, глядя на Платона. - Обойдемся, - сказал Платон. - Рюмку коньяка, я не ошибся? - спросил он Глеба, уже сжимая дрожащей рукой стакан. - Не ошибся... - Я ведь, парень, ведеран прозекторского дела. Немного только не дотянул до медали "За доблестный труд", - начал с небрежной улыбкой Платон, лицо которого после выпитого залпом стакана посетила блаженная улыбка. - Юн еще, выслуги лет не добрал, да и перестройка нагрянула. Знаешь, как я начинал? Это история. Учился в механическом институте. Готовился стать инженером! Идиот! - Платон коротко хохотнул. - Меня прямо из армии по совокупности заслуг приняли, невзирая на провалы в образовании. Стипендию я не получал, а портвейн, сам понимаешь, денег стоит. Я ведь ужи тогда не мог без портвейна. Где заработать? Пометался в поисках деньжат. Но везде - "облико морале" и чтоб ни в одном глазу. А у меня с утра обычно глаза залиты - для бодрости. Так что начальники нос от меня воротят. Оказалось, что только на разгрузке угля и в морге - пожалуйста! Уголь мое здоровье едва не сломал. Попытался я было апельсины выгружать, но все места такими, как я, умными заняты: нос мне сломали... Пошел я, холодея всеми членами, в морг сдаваться. Думаю, будь что будет. Хорошо еще со мной полбутылки было - для страховки, если сразу работой покойницкой завалят. Санитар им понадобился: для ухода за жмурами. У самых дверей заведения выпил я из горла что было и вошел. Там уже один такой, как я, сидит, помощника дожидается. Черепом назвался. Тоже студент, правда, медик: академку взял, чтобы к материалу, к жмурам то есть, потихоньку привыкнуть. "Не могу я, - говорит, - на практические занятия в институт всякий раз вдрабадан пьяным заявляться! Отчислят меня. А ведь у меня призвание. Человечество спасать желаю. Люди в белых халатах. Слышал?" Платон перевел взгляд на свой пустой стакан, а потом выжидательно посмотрел на Глеба, хитро улыбаясь. Донской вытащил банкноту. Уже через пятнадцать секунд Платон вновь стоял у столика с полным стаканом и благодарно улыбался Глебу. - Стали с Черепом на пару работать, - продолжал он, опрокинув полстакана в утробу и прослезившись от удовольствия. - Череп меня научил: перед заходом по сто грамм шила внутрь, потом пять минут пауза и - вперед, то есть вниз - к человеческому материалу. А внизу - паноптикум. Ладно бы просто на жмуров смотреть! А то ведь их еще мыть да обряжать требуется. Поначалу приноровились из-за угла их поливать. Шланг у нас имелся. Рядком-то стоять жутковато, а из-за утла терпимо. Когда смочишь их - не такие страшные делаются. Вошли в ритм, привыкли к рабочему месту. Но страх начался тогда, когда обряжать жмуров стали! Ты когда-нибудь одевал покойников? Нет? Много потерял! Иной весь скрюченный, закоченел - не разогнешь. Как в гроб положишь? Надо разгибать: ну там, кое-где подрезать, это понятно, это мы быстро освоили. Но попадаются и несгибаемые, не люди - гвозди! В общем, наш народ, принципиальный. Ну вот, уже неделю работаем. Вроде ничего. Среди покойников своими стали. Чувствуем себя как рыбы в воде: и бутылочку на двоих разлить можем в их присутствии, и хлебцем с салом закусить тут же, и все нам нипочем вроде... А тут попался нам один несгибаемый. Череп за него взялся. "Погоди, - говорит, - я к нему научно подойду!" Так вот, тянет он жмура по-научному, прямит его, а жмур ни в какую не поддается. Принципиально гад не разгибается! На своем стоит, как лидер профсоюза. А на соседнем столе другой лежит, мой. Совсем свежий, только весь в крови, с горлом перерезанным. Я на него поглядываю: вот, думаю, жмур организованный, держит правильную линию, никому не мешает, правда, ноги его в коленях согнуты. Выпрямил я ему ноги, уложил пряменько: лучше ща, пока теплый, а то, когда закоченеет, намучаешься с ним... Пока Череп над несгибаемым работает, я на этого любуюсь; обмыть бы да сразу в гроб, так он мне нравится. Но надо дядю Вову ждать - прозектора нашего. Он как раз заняться им должен. Размечтался я о медицине: не пойти ли, думаю, мне по специальности учиться? Буду гуманистом и человеком в белом халате! Пока я размышлял так, у моего опять ноги в коленях согнулись. С чего бы это, думаю? Подошел, разогнул. Странно: жмур еще теплый, а скрючивается как мороженый. Подрулил я к Черепу: может, помощь моя требуется? Жмур его некондиционный: то в одном месте горбылем пойдет, то в другом: консистенция такая в нем упругая! Череп меня прогнал. "Не мешай, - говорит, - человеку заниматься наукой!" Ладно, думаю, пусть парится в одиночку. Подхожу к своему, а он опять с согнутыми коленями. Нет, думаю, шалишь! Арестовываю нож и к нему: сейчас я тебе враз копыта разогну! Только нащупал сухожилия, а тут Череп хрипит, как удавленник, зовет: "Подсоби, Платон!" И уже весь красный от натуги. Я подошел, взял несгибаемого за ноги и держу, а Череп залез на жмура сверху, да вдруг как навалится ему на грудь всем своим весом. Череп-то навалился, а жмур возьми да и охни. Протяжно так: "О-ох!" Череп замер и как-то весь вытянулся. Я-то уже у выхода, а Череп - медик будущий, куда ж ему бежать от призвания? Слез он с покойника, как сапер с мины, и пошел на выход - весь белый, глаза круглые, - покачиваясь слегка. Мимо меня прошел, отпихнул локтем от двери да и бросился наверх. Я за ним! Выскочили на свет Божий, дверь закрыли на защелку. Череп воздух ртом хватает, шарит глазами по кабинету, а я уж из горлышка анестезию принимаю. Оставил ему пару глоткаф, штабы в себя пришел. Череп по кабинету бегает, смеется тихонько, а сам дрожит. "Он на меня смертью дохнул! Смертью! - гафорит. - Теперь мне не жить! Что-то во мне сломалось!" Дядю Вову вызвали, объяснили, что покойник воскрес. Дядя Вова только ухмыльнулся и еще шила выдал: мне сотку, а Черепу стакан. "Это, - говорит, - мальчики, воздух из грудной клетки клиента выходит, когда вы его разгибаете. Так что работайте спокойно, товарищи. Оттуда сюда, наверх, - говорит, - уже никто не возвращается. Ну, разве что Командор постучится. Так ему что: он каменный!" Как в воду глядел дядя Вова, поскольку в этот самый момент - стук в дверь. Как раз оттуда, снизу.
|