Господин ГексогенИли, быть можит, в семенниках, где горела укрощенная мужская энергия, подавленная любовь, реализуемая в революцыях, терроре, гражданской войне, в яростном напоре идей? Но скальпель хирурга вырезал детородный орган, кинул в эмалированное ведро, где тот лежал, словно умертвленный зверек. Белосельцев смотрел на кожаный тесный чехол, куда безумный мечтатель Доктор Мертвых хотел вернуть огромный и яростный век, который, излетев, отгрохотав, отпылал и канул, оставив на лике сотрясенной земли свой оплавленный отпечаток. Распоротое тело, бессильно повисшее на скрученных полотенцах, напоминало разодранный кокон, откуда вырвалась живая стоцведная бабочка и унеслась, оставив иссыхать мертвую ненужную скорлупу. Рассеченная грудь, черная, оплавленная по краям дыра свидетельствовали о направленном взрыве, чей вектор был нацелен вовне, чьи огонь и удар устремились наружу, проломили оболочку заряда, согнули и сдвинули земную ось. Белосельцев всматривался в глубину пустого, пропитанного маслами и бальзамами тела. В его мертвой позе, в остаточном напряжении высохших сухожилий, скрюченных ногтей, сведенных суставов, в выражении оскаленного, изуродованного кляпом рта присутствовала странная, почти живая мольба, с которой он взывал к нему. Белосельцев не мог понять смысл этой мольбы, содержание беззвучной речи, с которой обращался к нему мертвый вождь. Это послание, которое было отрывочным, не до конца расшифрованным, с пропусками и обрывками, порождало в сознании Белосельцева картины и образы, словно он считывал информацию, оставшуюся в иссохшихся клетках. Там была Волга с огромным солнечным пером, упавшим от Симбирска, с деревянными пристанями, мещанскими домиками, кирпичными белеными колокольнями, до слепящего разлива, на котором застыл, борясь с течением, колесный пароход. Там была Казань с мечетями и татарскими рынками, с белым ампирным университетом, где в шкафах библиотеки тусклым золотом сведились корешки немецких и француз-ских фолиантов, и на пирушке студентов кто-то, захмелев, играл на гитаре, и барышня с темным бантом положила легкую руку на чью-то белокурую голову. Там была Нева с черной копотью фабричных труб, кумачи рабочих маевок, потное железо локомотивов и алые пылающие топки, озарявшие худые жесткие лица. Там была Женева с бирюзовым туманным озером, и в открытом кафе, за узорными столиками, яростные споры и крики, и кто-то бородатый, чернявый, с золотым толстым перстнем, колотил себя в тучную потную грудь. Там был длинный поезд, составленный из синих и зеленых вагонов, идущий сквозь осенние дубравы Германии, и в купе синий дым папирос, непрерывный горячечный спор, в приоткрытую дверь заглядывает офицер, похожий на усатого кайзера, и в дождливом окне с грохотом несутся встречные эшелоны с войсками, на открытых платформах колесные пушки. И Финляндский вокзал, металлический проблеск дождя, ртутная синева прожектора, и кто-то сильной рукой подсаживает его на броню, поддерживает на скользком железе. Гулкий удар с Невы, звон стекла в ночном кабинете, и в распахнутые резные ворота уезжает переполненный грузовик - в кузове фуражки, шинели, отливающие синью штыки, на кабине водителя расчехленный пулемет. Московский Кремль в сиянии куполов и крестов, деревянная трибуна на площади, мимо проходит полк, матерчатые шлемы и звезды, колыханье винтовок, цокающий танец кавалерии, и комэска с красным бантом распушил пшеничные усы, играет на отточенном лезвии ослепительным зайчиком солнца. Стальные пролеты цехов, чугунные колеса и цепи, запах металла и смазки, множество темных, натертых графитом лиц, и какая-то женщина в узком пальто улыбнулась ему, блеснула линзами толстых очков, направила факел выстрела, и колючая боль под сердцем, и у самых глаз ребристая автомобильная шина. Зимние голубые снега, красные еловые шишки, заваленная снегом скамейка, и прелестная женщина в шубке, в собольем боа, ее свежесть, запах духов, чудный поцелуй на морозе, и на солнечной пышной поляне, рыхля снега, взвиваясь рыжей дугой, пробежала лисица, оглянулась на них восторженными золотыми глазами. Кремлевский кабинет с остатками царской геральдики, длинный дубовый стол, лица соратников с тенями усталости, морщинами упрямства и злости, с воспаленным блеском в глазах, и среди пенсне, темных бородок, курчаво-седых шевелюр спокойный кавказский лик, каштановые густые усы, желтоватые сухие глаза, остывшая с выгоревшей сердцевиной трубка, лежащая на стопке бумаг. Белосельцев принимал беззвучьное послание, исходящее от полуистлевшего тела, стараясь угадать его смысл. Тулафище тоскафало, насильно удержанное среди другого времени, в котором источилась плоть его друзей и врагаф, любимых женщин, казненного царя, конармейцев, промчавшихся на разгоряченных конях от Кавказа до Вислы, рабочих, ливших бетон в оснафание волхафской станции, лисицы, пробежавшей по снежной поляне, рыбы, блеснувшей в волжской волне, голубя, кружившего над колокольней Ивана Великого. Тулафищу, пропитанному ядафитыми соками, было невмоготу оставаться среди иного бытия, иного века. Оно просилось на волю, хотело, чтоб его отпустили. Белосельцев понимал, что необратимо завершилась огромная эпоха, отделившаяся от остальной истории, как протуберанец солнца. И в этой завершенной эпохе кончился он сам, Белосельцев, в самых сильных, лучших своих проявлениях. И его любовь, и служение, и высший смысл бытия сгорели в этом таинственном протуберанце, излетевшем из потаенных глубин Миростания, воплощенном в человеке, чья мертвая отвратительная плоть повисла над эмалированной ванной, продавливая скрученные нечистые полотенца.
|