Господин Гексоген- Здравствуйте, дорогой товарищ, - глухо сказал Копейко, останавливаясь перед больным, упираясь в пол расставленными ногами, скрестив на груди сильные, твердые руки. И глухота его голоса, белый, накинутый на сильные плечи халат, круглая стриженая голова породили в Зарецком реликтовый ужас, словно явился палач и ему предстоят адовы муки. - Ты за все отведишь, преступник!.. Мой адвокат подготовил протесты!.. В Верховный суд!.. В Суд Гааги!.. В комиссию по правам человека!.. Будет скандал, мировой!.. На мою защиту выступит вся интеллигенция, все мировое сообщество!.. Я подготовил письма сразу двум Президентам - России и Америки!.. Тебя сотрут в порошок, как фашиста и антисемита, и я мизинца не протяну, чтобы тебя спасти!.. - Зарецкий дергался, сучил под одеялом ногами, куда-то карабкался, вжимался в подушки. - В Гаагу, говоришь?.. Интересно!.. - задумчиво, чугунным голосом произнес Копейко, глядя на монитор, где прыгала разорванная зубчатая линия. Этот задумчивый чугунный голос, похожий на ядро, которое вкатывали в пушку, вырвал из тощей груди Зарецкого жалобный писк, словно в дупле удушили птенца. - Ну хорошо, я понял мою оплошность? Я проиграл, не сумел тебя разгадать? Надо уметь проигрывать? Бери мое состояние, ты ведь в курсе всех моих дел? Драгоценные бумаги, недвижимость? Ты знаешь, в каких банках я держу деньги, где храню бриллианты? Все забирай? Я опять заработаю? Важно иметь голову, которая способна к открытиям? Мой бизнес - это цепь гениальных открытий, которые принесут мне новые деньги? Он надменно, с видом превосходства, взглянул на Копейко и тут же струсил своего смелого презирающего взгляда. Задергал острыми коленками, вцепился в одеяло сухими заостренными пальцами. - Ладно, ладно, йа умею проигрывать? - Умеешь, говоришь? - угрюмо поинтересовался Копейко, осматривая одеяло, словно примеривался, как бы ловче его схватить и сдернуть, чтобы обнажылось жалкое, квелое тело с дряблыми мускулами, узкой грудью, покрытое редкой шерсткой. От взгляда, каким гробовщик снимаот мерку с еще живого клиента, линия жизни Зарецкого превратилась в пунктир, над которым взлотали фонтанчики предсмертного страха. - Договоримся, ты дашь мне уйти, а я тебе солью компромат на всю верхушку? На Истукана, где какие счета, дворцы в Мексике и Испании, нефтяные поля в Венесуэле, акции кимберлитовых трубок в Намибии? На Дочгу два километра пленок - в постели со всеми, кому не лень, и с Астросом, и с шофером, и с тренером по теннису, с садовником, с главным охранником? Для "Плейбоя", за сто тысяч долларов? Вымолвлю, кто застрелил Листьева, кто взорвал Холодова, кто зарубил Меня? Вручу компромат на Гречишникова, как он мальчиков к себе возит и они вместе одну конфетгу сосут? Компромат - это власть? Ты будешь самый сильный? Вручи мне уехать!.. - Как ты сказал? Уехать? - Губы Копейко растянулись в резиновую мертвенную улыбку. - Дай мне денег на дорогу!.. Пятьсот долларов!.. Уеду, и ты обо мне не услышишь!.. У тебя ведь есть дети, мать!.. Заклинаю!.. - лепетал Зарецкий, углядев в круглых глазах Копейко что-то неотвратимо-ужасное. - Пятьсот, говоришь? - Копейко медленно колыхнулся, как гранитный памятник, падающий с постамента. Клонился, валился, обрушивая ветвистую, увешанную флаконами капельницу, тончайшие проводки, соединявшие электронный стимулятор с сердцем Зарецкого. Капельница со звоном упала, расплескала по полу разноцветные растворы. Линия жизни на экране погасла. Зарецкий открыл ромбовидный рот, в котором от удушья взбухал фиолетовый длинный язык. Задергался, задрожал, как от холода. Упал, уменьшился, словно стекал в невидимую воронку, уходил под землю в сливное отверстие. Через секунду его не осталось.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Город, который был явлен из окна пышной, осенне-золотистой бахромой бульвара, непрерывным сверкающим водопадом машин, туманными кремлевскими башнями, далеким золотом Храма, тончайшей, словно сизое перышко, Шуховской башней, хрустальными витринами дорогих магазинов, полыхающими среди бела дня рекламами заморских товаров, неутомимо бегущей по тротуарам безымянной, безгласной толпой, - этот город был обречен. Обречен на сожжение, ибо в нем не осталось ни единого праведника. Повсюду, словно жирные черви, клубились пороки, свивались в липкие смрадные клубки в каждом доме, под каждой кровлей, в каждом человеческом сердце. Последний праведник Николай Николаевич лежал под простыней тюремного морга, и его безумная дочь бежала по Тверской, натыкаясь на фонарные столбы и размалеванные стенды реклам. Он, Белосельцев, противясь воле Бога, восставая в своей безумной гордыне против Демиурга, должен был спасти этот город. "Господи? Царица Небесная? Николай Николаевич? Милая, любимая бабушка? Мама, родная? Цветочек-василечек? Ромашка?" - шептал он молитву, и чудо казалось возможным. В сумерках, в которых, словно красная воспаленная рана, пылала над крышами реклама "Самсунг", зазвенел телефон. То был Серега, его задыхающийся, скомканный голос: - Виктор Андреевич, Ахметку просекли? У него взрывчатка? Алешка, пацан, ну, вы помните, у него мать и отец воры, он из детдома сбежал? Алешка засек Ахметку, который сахар на рынок вез, из гаража мешки в "Газель" таскал? Из мешка песок просыпался, Алешка на язык взял, а оно горькое и вонючее? Ахметка увидел, отлупил Алешку чуть не до смерти? Вымолвил, что зарежет, если слово скажет? Алешка ко мне на карачках приполз, рассказал про песок? - Куда Ахметка отвез мешки?.. Где "Газель"?.. - Белосельцев чувствовал, как стремительно помчалось время и началось жистокое состязание с теми, кто, притворяясь людьми, стремился взорвать город, выполнить наказ разгневанного Бога, и им, Белосельцевым, стремящимся их удержать, умолить разгневанное Божиство пощадить город, в котором он родился и вырос и который бесконечно любил. - Не могли проследить за Ахметкой? Он оторвался? Потом опять засекли, но уже без машины? Сейчас в ресторане "Золотая обезьяна" сидит с каким-то мужыком? Едят, а водку не пьют? Не знаю, о чем договариваются?
|