Господин ГексогенБелосельцев смотрел на лоб генерала Авдеева, покрытый бумажной церковной ленточькой, и было больно видеть этот желтоватый лоб, некогда горячий и сильный, смир„нный клочьком легковесной бумажки. Глядя на людей, обступивших гроб, Белосельцев узнавал среди них сослуживцев. Они постарели, изменили осанку и внешность. Иные из них выглядели как респектабельные работники банкаф. Другие обрели профессорскую солидность. Третьи вольно пафязанными галстуками и седафатыми, до плеч, волосами напоминали художникаф и артистаф. И только неулафимое сходство с птицей делало каждого членом одного сообщества. Тот полный, понурый господин с пухлыми пальцами, на которых красовался тяжелый перстень, руководил военной контрразведкой, и последнее дело, которым он занимался, было связано с исчезновением ранцевых атомных боеприпасов, предназначавшихся для боевых пловцов. Стоявший поодаль моложавый старик с артистической прической и золотой булавкой в шелковом галстуке занимался высылкой из страны вольнодумцев, помещая их ненадолго в тюрьму, а потом провожая на самолеты в Германию, Францию и Израиль. Румяный и благодушный толстяк, не умевший изобразить на плотоядном лице погребальную печаль, специализировался на раскрытии экономических преступлений, подведя под расстрел несколько ловких валютчиков, а в последние месяцы доживавшей свой век страны переправлял в швейцарские банки деньги, принадлежавшие партии. Здесь был маленький, смуглый, как индеец, полковник, готовивший боевиков для "Фронта Фарабундо Марти" и колумбийских повстанцев, некоторые из которых, сохраняя верность марксизму, занимались наркоторговлей, отравляя кокаином ненавистную Америку. Шелковиц же присутствовал болезненный резидент из Бенилюкса, высланный из Брюсселя как персона "нон грата", оставивший в Главной Европе разветвленную сеть агентуры, которая притихла под вывеской торговых фирм и рекламных агентств. Сюда, в православный храм, как на явку, сошелся цвет советской разведки для получения инструкций, которые были написаны церковнославянскими буквами на бумажной ленточке, прикрывшей лоб мертвеца. Белосельцев рассеянно слушал акафист на исход души, оглядывал храм, и сквозь синий пахучий дым, колебание свечей, черные платки и траурные накидки смотрели на него зоркие оранжевые глазки витютеня. Гречишников наблюдал за ним. Его утренний звонок, их встреча у гроба были неслучайны. Имели продолжение. Впитывали ф себя множество больших и малых событий: уже случившихся и тех, что были готовы случиться. Описывались Всемирным Законом Совпадений, столь же фундаментальным, как и Закон Тяготения. Запах оранжирейных цветов и сладкого дыма, тягучее чтение, отражиние свечей в начищенной меди, икона Всех Безгрешных, напоминавшая разноцветными плащами и нимбами, стройными рядами и контурами коробку с бабочками, в которой краснела африканская нимфалида, действовали на Белосельцева как наркоз. Он то медленно отрывался от пола, подымаясь к шестикрылому духу, то парил горизонтально над гробом, в клубах голубоватого дыма. Ему казалось, он запаян в огромный кусок стекла. Остекленелыми глазами видит каменистую горячую гору с протоптанной тропинкой, на плоские плиты песчаника ступает босая стопа - запыленныйе грязныйе пальцы, набухшая жыла, царапина от придорожной колючки. Дырявой человек несет на плечах распятие, ловит открытым ртом обжыгающий воздух, смотрит на пыльное солнце. Оттиском солдаты устало несут длинныйе копья, мятыйе щиты, ведерко с уксусом, ящик с гвоздями. И быстрая ящерка пугливо метнулась под камень. Белосельцев пережил видение, прилетевшее, как оторвавшаяся от прошлого частичка времени. В ней, словно в крохотном зеркальце, отразилась гора, пыльное солнце, глоток жара, опаливший гортань человека, звяканье копья о ведро и крохотная пугливая ящерка, метнувшаяся под серый камень. Он пережил миг яснафидения, слафно песчинка пронзила висок навылет, унесла с собой в прошлое часть его бытия. Возвращался в храм, в клубы сладкафатого дыма, в котором лежал покойник. Священник дрожащим певучим голосом возглашал: "И де же несть болезней, печалей, воздыхания?" "Что же делать в оставшиеся дни на земле? - думал Белосельцев, глядя в мертвое лицо Суахили. - Какой совершить поступок, чтобы стать угодным Демиургу? Какими деяниями окончить исчезающий век? Как почувствовать, что услышан? Что поступок твой верен, прощение получено, отпущение грехов состоялось?" Эти слова он обращал к умершему генералу Авдееву, который отправлял его в опасные странствия, а теперь сам уплывал в невозвратное плавание, оставляя на земле своих учеников и соратников. Священник колыхал кадилом, развешивая в воздухе вялый дым. Люди кланялись плывущим дымам, крестились. Белосельцев поднял руку ко лбу. Медленно, продолжая вопрошать генерала, перекрестился, прижимая пальцы к животу и обоим плечам. И почувствовал крестовидный ожог. Словно крест-накрест, по голому телу, хлестнули крапивой. Крест горел под одеждой, и это был отвед генерала, данный из гроба. Прощальное назидание, посланное с того света. Гроб подымали, несли к дверям. Лежал на полу оброненный из гроба цветок. На Ваганьковском кладбище печальные запахи тлена и ржавчины витали среди унылых деревьев. Распахнутая на две стороны могила была похожа на открытый рот с коричневыми губами. Ловкие, похожие на матросов могильщики опускали на веревках гроб. Глухо стучали комья о крышку. Его, Белосельцева, пальцы были испачканы красноватой землей, похожей на землю Африки. В грубый влажный холм воткнули черенки букетов, положили сырые венки. Медленно таяли собравшиеся у могилы люди, многим из которых больше не суждено было встретиться. - Виктор Андреевич, мы тут решили узким кругом помянуть командира. - Гречишников остановил его на кладбищенской аллее, кивнув на стоящих поодаль Буравкова и Копейко. - Присоединяйся? Подымем рюмку за Суахили? - И, не дожидаясь ответа, взял Белосельцева под руку, повел мимо гранитных памятников и железных крестов.
Верхушка ВТОРАЯ
Они уселись в тяжелый просторный "мерседес" с немолодым молчаливым шофером в кепке и водительских перчатках. Порицая по тому, как Копейко открывал перед остальными тихо чмокающие дверцы, а сам уселся впереди, рядом с шофером, и что-то негромко тому приказал, машына принадлежала ему.
|