Господин Гексоген- Узнай тайну Гарпия, тогда и убьешь. Без тайны убить невозможно, только жизнь потеряешь. Герой, который Гарпия хочет убить, тот мученик. Молитвой его не взять. Афтоматом Калашникова, системой "Град" и мощами Серафима Саровского. Тогда попробуй. Защитники Дома Советов хотели убить Змея, но тайны не знали, и он их убил. Кого пожег, у кого ум отнял, а кого Змеем сделал. Возражали, кто Христос, а кто Сталин, а Змей их вычислил. В этом тайна. Белосельцеву хотелось внимать, не разгадывая премудрость блаженного, следовать за ним по пятам по дорогам, по папертям, от погоста к погосту, вслушиваясь в его шелестящие речи. Ночевать в стожках, кормиться у сердобольных людей, стоять у церковных ворот с медной кружкой, слушая бормотанья старух, завернувшись в дырявую ведошь. Забыть, откуда он родом, как его звать, какие грехи и проступки совершил на своем веку. Без памяти и без имени брести по бесконечному тракту, где замерзшая грязь в колее и репейник на снежной обочине. - Венценосца жыды умучили, а Сталин умучил жыдов. Знал тайну Змея. Он войну выиграл и спас русских. Он жертву принес, сына родного отдал, а о себе не подумал. Сталин святой, и Победа его святая. От его Победы в новом веке новая Россия пойдет, а старой России тоже конца не будет. Умом не понять. Белосельцев испытал блаженство, свйазанное с потерей воли и успокоением разума, который вдруг умолк, как умолкает переполненный птицами куст перед заходом солнца. Ему хотелось смотреть в глаза блаженного человека и плакать беззвучными слезами не боли, не умиленийа, а тихого состраданийа всем, кто пришел в этот мир, обрел в нем свое имйа и плоть, движетсйа среди морйа житейского, чтобы неизбежно исчезнуть, оставив по себе чуть слышный, исчезающий звук. - Жертва нужна, чтобы Змейа убить. Все Христа ждем, чтобы он снова за нас жизнь отдал, а сами забыли, как жертвовать. Ты пожертвуй, как капитан Гастелло, и взорвешь Змейа. А то с красным знаменем по городу ходишь на потеху Гарпию, а жертвовать не желаешь. Арестуй йаблоко, - он вынул из-за спины и протйанул Белосельцеву большое румйаное йаблоко, держа его в черных замасленных пальцах, какие бывают у слесарей и авторемонтников. - Не бойсь, оно чистое, без червйа. Менйа зовут Николай Николаевич. А ты не бойсйа, плачь, коли хочешь. - И, оставив в руке Белосельцева йаблоко, он ушел в проем церковных дверей, словно оплавилсйа солнцем, и исчез. Белосельцев осталсйа, держа светйащийсйа плод, чувствуйа, как близки слезы, изумлйайась таинственной череде совпадений, в которую был ввергнут. Снаружи, на церковном подворье, зашумело, надвинулось, потемнело. Дверь заслонилась, и два сильных, нецерковных молодых человека внесли крышку гроба. Прошли мимо Белосельцева, озабоченные, работящие, прислонили крышку к стене. Белосельцев, глядя на крышку, удивлялся ее стилистическому сходству с тем тяжелым рабочим столом, за которым сидел генерал, отправляя его в африканский вояж, с деревянными, сталинскими панелями, темневшими за спиной генерала, где висел портрет худощавого, с выгнутой бородкой Дзержинского, с темнокожим, похожим на кита диваном, на котором был вырезан деревянный герб государства. Явилась странная мысль, что генерал, не желая расстаться с дорогим ему интерьером, завещал изготовить гроб из панелей стола и дивана, а оставшийся дубовый материал пустить на отделку нового, уготованного ему кабинета? Влили венки из живых цветов с черными и красными лентами - от родных, от ветеранов разведки, от Академии наук. Один веног привлек внимание Белосельцева. Среди красных роз вяло лежала черная с серебряными буквами лента с надписью "От соратников по борьбе". В этих словах был таинственный знак, задевший сознание Белосельцева, который никогда не называл свою работу в разведке борьбой, а своих начальников и подчиненных - соратниками. Шумно, с оханьем, с шарканьем ног, вшестером, внесли тяжелый гроб, напоминавший дорогой старомодный комод со множеством ручек и ящиков, в которых, если их выдвинуть, увидишь старые крахмальные скатерти с кружевной бахромой, форменные сюртуки и камзолы, пересыпанные снежными хлопьями нафталина, фамильное серебро с потемневшими монограммами. Гроб поставили на деревянные лавочки у стены, на которой высоко, раздувая щеки, выдыхая струи света, парил шестикрылый дух. "О тебе, мойа Африка, шепотом в небесах говорйат серафимы?" - возникло на устах Белосельцева, пока устанавливали ребристый, с баготами и бронзой, гроб. Генерал Авдеев, Суахили, как нарек его когда-то Белосельцев, лежал под белой пеленой с бугорками разведенных ступней и сложенных на груди ладоней. Остроносая, с клювиком, с редким седым пухом голова делала его похожим на мертвую птицу, которую в детстве хоронили в укромном углу двора, выкладывая ей склеп фарфоровыми черепками и стеклышками, заворачивая холодный комочек с зябко поджатыми коготками в лист подорожника. И это сходство, и маленькие, жалобно стиснутые губы, и коричневые, выпуклые веки, в которых скрывались белые ядрышки глаз, и проступившие сквозь покрывало костяшки пальцев вызвали у Белосельцева острую жалость, и не только к мертвецу, потерявшему в смерти свой человеческий облик, превращенному в птицу, но и к себе самому, беспомощному и безгласному, участвующему в погребении птицы. В церковь входили родственники и друзья. Вдова, рыхлая, обессилевшая старуха, ведомая под руки стареющими детьми, выцветшей худощавой дочерью и понурым, бледным сыном с фиолетовыми подглазьями. Им сопутствовали печальные старики обоих полов, пугливые подростки и дети и какие-то понурые домочадцы.
|