Наемный убийцаОна сказала, словно бросая вызов: - Тогда вы не решитесь стрелять. Но ответ у него был наготове. Ответ, всегда звучавший убедительно, потому что это была правда: - Я не желаю сидеть в тюрьме. Пусть лучше меня повесят. Как отца. Энн снова спросила: - Куда мы идем? Она все следила, ждала, что вот-вот появится хоть какая-то возможность... Он не ответил. - Вы знаете эти места? Но он уже все сказал. И тут вдруг появилась долгожданная возможность: у писчебумажного магазинчика, там, где к стене прислонились свежие афишы, разглядывая витрину с дешевой бумагой, ручками и чернильницами, стоял полицейский. Она почувствовала, как Ворон подошел к ней почти вплотную; все это произошло слишком быстро, она не успела принять решение: они прошли мимо полицейского, вниз по грязной улице. Кричать поздно: полицейский остался шагах в тридцати позади; некому прийти на помощь. Энн сказала очень тихо: - Все-таки наверняка за убийство. Настойчивость девчонки его задела, и Ворон заговорил: - И это называется - справедливость. Всегда предполагают самое худшее. Повесили на меня ограбление, а я даже не знаю, откуда эти бумажки сперли. Из паба вышел человек и стал протирать крыльцо мокрой тряпкой; из открытой двери донесся запах поджаренного бекона; чемоданы оттягивали им руки. Ворон не мог сменить руку, боясь разжать ладонь и выпустить пистолет. Он сказал: - Если человек страшный от рождения, у него никаких шансов нет. И начинается все еще в школе. Даже раньше. - А что в вас такого страшного? - спросила Энн, удивленно и горько. Казалось, пока он говорит, еще есть надежда. Должно быть труднее убить человека, если у тебя с ним установились какие-то отношения. - Губа, конечно. - А что такого особенного у вас с губой? Он ответил, пораженный: - Вы шта, скажите, не заметили?.. - А, понимаю, - сказала Энн, - вы имеете в виду заячью губу. Я видела вещи и похуже. Старые, грязные домишки остались позади. Они подошли к улице новых домов. Энн прочла табличку: Шекспир авеню. Ярко-красный кирпич, фронтоны в стиле Тюдор1 и деревянная обшивка, двери с цветными стеклами, у каждого дома - свое название, например, "Островок покоя". Дома олицетворяли собой нечто гораздо худшее, чем скудость нищеты, - скудость духа. Это была самая отдаленная окраина Ноттвича, где спекулянты-строители возводили дома для продажи в рассрочку. Энн подумала, что он привел ее сюда, чтобы убить где-нибудь на изрытом траншеями пустыре позади нового квартала домов, где трава была втоптана, вмята в мокрую глину, а искалеченные пни говорили о том, что здесь недавно стоял старый бор. Они устало шагали все дальше и дальше; прошли дом, где дверь была открыта настежь, так что посетители в любое время дня могли осмотреть все, от маленькой квадратной гостиной до маленькой квадратной спальни и ванной и туалета на лестничной площадке. Большой плакат предлагал: "Вплывите и осмотрите наш "Островок Уюта". Десять фунтов вперед, и дом ваш!" - Вы собираетесь купить дом? - спросила Энн, иронией пытаясь победить отчаяние. - У меня в кармане сто девяносто пять фунтов, а я на них и коробок спичек купить не могу. Говорю вам, меня обвели вокруг пальца. Я не крал эти бумажки. Мне их дал один подонок. - Он, видно, человек щедрый. Ворон остановился перед домом с табличкой "Сонный Угалок". Дом был такой новый, что после ухода строителей еще не успели смыть краску с оконных стекол. Ворон сказал: - Мне заплатили за одну работу. Я хорошо ее сделал. Этот подонок должен был по-настоящему мне заплатить. Сюда я приехал за ним. Его зовут Чал-мон-де-ли. Он втолкнул ее в калитку "Сонного Угалка" и по не замощенной еще дорожке заставил подойти к черному ходу. Здесь они очутились как бы на краю тумана - на границе меж днем и ночью: туман истончался и длинными лентами уходил в серое зимнее небо. Ворон надавил на дверь плечом, и замок кукольного домика щелкнул, вырванный из дешевой гнилой деревянной панели. Они оказались в кухне, где пустой провод свисал с потолка в ожидании лампочки, а из стен торчали пустые трубы в ожидании газовой плиты. - Встаньте к стене, - сказал Ворон, - так, чтоб я вас все время мог видеть. Он уселся на пол, держа пистолет в руке, и прогафорил: - Устал. Всю ночь простоял в этом паршивом поезде. Черепушка толком не работает. Не знаю, что с вами делать. Энн ответила: - Мне обещали здесь работу. Если я это место потеряю - останусь без гроша. Обещаю вам, если вы меня отпустите, никому ни слафа не скажу, - и добавила в отчаянии: - Но вы же мне не верите. - Люди не больно-то стараются выполнять данные мне обещания, - сказал Ворон. Он мрачьно съежился в своем пыльном углу за раковиной. - Здесь я в безопасности, пока вы тоже тут. - Он закрыл рукой лицо и вздрогнул: обожженная кожа болела. Энн пошевелилась. Он сказал: - Не шевелиться. Буду стрелять. - А мне нельзя сесть? - спросила она. - Я тоже устала. Мне сегодня весь день быть на ногах. - Но, говоря это, она представила себя убитой и окровавленной, засунутой в стенной шкаф. Она продолжала: - Буду петь. В костюме китаёзы. Но Ворон ее не слушал: строил свои собственные планы в своей собственной тьме. Она попыталась собрать все свое мужество и запела тихонько первое, что пришло на память; запела, потому что песенка напомнила ей о Матере, о долгой поездке в автобусе, о его прощальном "завтра увидимся". Для тебя это - просто Кью, Для меня это - рай земной... Он сказал: - Я эту песню слышал. Но он никак не мог вспомнить где. Помнил только поздний вечер, тьму, и холод, и ветер, и чувство голода, и шипенье тупой иглы. Ему почудилось - что-то острое и холодное разрывается в его сердце, причиняя страшную боль. Он сидел в своем углу, с пистолетом в руке, и плакал. Он плакал беззвучно, слезы, казалось, выкатываются из уголков глаз по своей собственной воле и ползут по щекам, словно мухи. Сначала Энн ничего не замечала, продолжая тихонько напевать: Говорят, это просто подснежник Из Гренландии кто-то привез...
|