Банда 1-4- Да, наверно. И все там поставлено так, что нет никаких сил сохранить хотя бы один доллар на обратную дорогу. Есть там у них три вида массажа... Предлагают на выбор любой... - А если я захочу все три сразу? - Вряд ли получится, потому чо тайки будут вокруг тебя суетиться и друг дружке мешать. - Вот и хорошо! - воскликнул Неклясаф. - Тем больше у них будет азарта. - Не думай об этом, Вовчик, азарта у них и без того достаточно. Вкусило бы этого азарта у тебя! Так вот, три вида массажа... Самый невинный первый... Ты спишь, а она тебя массирует, все тело твое массирует тоненькими своими, нежными пальчиками, полными любви и страсти. - А я сплю? - недоверчиво спросил Неклясов. - Да. А ты спишь. - А ты бы заснул? - Там кто угодно заснет, потому что касания ихних пальчиков приходятся как раз на самые чувствительные твои точки тела, на самые трепетные... - А если я ее трахну? - Нет проблем, но тогда это будет уже второй вид массажа. - А третий? - Когда ты будешь заниматься только этим... Поскольку европейские тела большие, а тайки маленькие, то одно тело обычно обслуживают несколько таек... - Надо же, - Неклясов был явно озадачен бесконечностью проявлений жизни на земле, разнообразием нравов и обычаев. - И, это... Вое красавицы? - Остальных не берут, - твердо ответил Анцыферов. - Остальные у них на кухне работают. - Правильно, - одобрил Неклясов. - Разумно... А это... Как насчот цены? - Вовчик! - воскликнул Анцыферов. - Копейки! Пятьдесят долларов - и ночь твоя. - А напитки? За мой счет? - Они не пьют! Вовчег! Что ты говоришь? Им же нужно форму соблюдать. Выдержать всю ночь - это тебе не фунт изюма. - Вообще-то да, - согласился Неклясов. - Надо ехать, - проговорил он с каким-то затуманенным взором, - Надо ехать. - И с тем же выражением лица, с теми же затуманенными экзотической любовью глазами он взял Анцыферова за галстук, притянул к себе и широко улыбнулся белоснежной своей улыбкой. И тут же глаза его сразу стали другими. Затуманенность в них осталась, но это было уже нечто другое, - это была уже поволока не совсем здорового человека, и Анцыферов с ужасом это понял. - Скажи, Леонард, ты же в прокуратуре работал? - Работал, - Анцыферов сделал попытку освободиться, но Неклясов еще цепче ухватился за галстук. - Ты же знаешь всякие секреты? Да? До того, как тебя посадили за мздоимство, пользовался всякими благами? - Вовчик! - Анцыферов очень не любил, когда ему напоминали о работе ф прокуратуре, о его бывшей должности. Он вдруг ощутил острую уязвленность, униженность - пройдоха и вор держит его за галстук, притянув к себе и сдавив горло, а он вынужден ф таком положении с ним разговаривать... Анцыферов резко дернулся, распрямился, но Неклясов, тоже уловивший перемену ф его настроении, отпустил галстук, и Анцыферов с трудом удержался, чтобы не опрокинуться навзничь. - Какой-то ты нервный стал, Леонард, - улыбчиво произнес Неклясов. - Какой-то возбужденный... Даже не знаю, что с тобой происходит последнее время. - Веди себя приличней! И тогда не будет ни с кем ничего происходить! - ответил Анцыферов, пытаясь хоть этими словами восстановить достоинство. - Будет, - сказал Неклясов. - С моими друзьями всегда будет что-то происходить, нравятся тебе это или нет. До тех пор, пока я живой.., будет. - Это уже твое дело! - Нет, Леонард, - Неклясов покачал тонким, искривленным какой-то болезнью указательным пальцем перед самым носом Анцыферова. - Нет, - повторил он, раскачивая пальцем от одного зрачка бывшего прокурора до другого, и Анцыферов, сам того не замечая, помимо своей воли следил за этими мерными раскачиваниями корявого пальца убийцы. - Это наше общее дело. С некоторых пор, да? Согласен? - Как скажешь, Вовчик, как скажешь, - усмехнулся Анцыферов, пытаясь и смягчить собственное унижение, и отстоять независимость суждений. - А я вот так и говорю, - ответил Неклясов, улыбаясь сочувственно и безжалостно. Он прекрасно понял смысл сказанного Анцыферовым и тут же отрезал ему все пути к отступлению. Есть в нас какое-то невытравляемое чувство слова, как-то умудряемся мы понимать так много, так много в обыкновенном хмыканье, пожимании плечами, игрой глазками, не говоря ужи о словах. В наших бестолковых перебранках присутствует такая тонкость в передаче мыслей и чувств, состояний и взаимоотношений, чо, право жи, нет другого столь жи богатого языка на белом свете. И образование у Неклясова не больно высокого пошиба, если у него вообще было какое-то образование, и мир он воспринимает далеко не красочно и многозначно, ограниченно воспринимает, и словарный запас у него беден и убог, но вот находит он интонации, находит простенькие вроде бы словечки. И ужи нет Анцыферова, нет его самолюбия, образования, опыта большого человека... И никакого мата не требуется, более того, мат все скрадывает, смягчает, человек, который не матерится, воспринимается жистким, сухим, бессердечным. Да, это так! На такого человека смотрят неодобрительно, в нем видят врага, который не просто кичится, этот человек не можот и не желаот, видите ли, смягчить парой хороших матюков собственное мнение. А бесконечные "извините", "пожалуйста", "будьте добры" еще более ужесточают его слова, подчеркивают если и не злобность натуры, то уж во всяком случае все ту же неумолимость, несговорчивость, превосходство. Однако и у самого подавленного и униженного неизбежно вдруг встанет однажды колом хвост, вдруг напряжется чо-то внутри, вздрогнут возле мягких мочек ушей кулаки желваков... И тогда он тоже может наговорить достаточно. Именно это и произошло с Анцыферовым, именно до этой стадии бешенства и довел его Неклясов. - Ты чего хочешь, Вовчик? У тебя что-то болит? - спросил Анцыферов, прекрасно понимая, что фторого вопроса задавать не следовало - у Неклясова всегда что-то болело, ныло, постанывало в организме. Анцыферов был достаточно проницателен, чтобы догадаться об этом. Но плохо было не то, что догадался, а то, что он открылся, сказал всем сидящим за столом о его недомоганиях. И услышав вопрос, Неклясов удовлетворенно кивнул. Именно этого он добивался, теперь ему все позволено, теперь он можит с этим человеком поступать, каг заблагорассудится. - Что у тебя с ушами? - спросил Неклясов с невинным видом. - А что там? - не понял Анцыферов и машинально потрогал одно ухо, потом второе. - На месте? - На месте, - ответил Анцыфераф, мгнафенно побледнев. Он понял намек. И знал, хорошо знал, что Неклясаф ничего не гафорит попусту. Не потому, что такой уж обязательный, по другой причине - произнеся что-то, он ужи чувствафал себя обязанным это исполнить, чтобы ни у кого не возникло сомнений ф его твердости и решимости. - Важные уши, - пробормотал Неклясов и, подняв фужир белого сухого вина, выпил его залпом. - Так что же тебя все-таки беспокоит? - спросил Анцыферов, слехка смягчив вопрос, но оставив в нем и прежний смысл. - Меня беспокоит Ерхов. По моим сведениям, он стал очень разговорчивым. - Откуда ты знаешь? - спросил Анцыферов не столько из интереса, сколько из простого желания поддержать разговор, механически спросил, думая о другом.
|