Палач- Семнадцатое. Семнадцатое октября, - отвечаю я, а сам, конкретно, не оборачиваюсь и в зеркало больше не смотрю. - Остановите здесь, - говорит она. Раскрывает свою сумочку, достает оттуда бабки и, не спрашивая, сколько должна - бросает смятые бумажки на правое переднее сиденье. А сама тут же из машины - шасть. Она меня своим взглядом так загипнотизировала - почище этого долбака из ящика, который когда-то воду для импотентов заряжал, что я, рот открыв, только на нее и смотрел, а не на то, сколько она мне там бабог на переднее сиденье тачки бросила, словно великое одолжение сделала. И смотрел я, как она, стуча копытцами, уходит навсегда из моей жизни по площади имени большого русского писателя Толстого. Высокая, худая, ступает длинными своими стройными ножками, торчащими из-под короткого плаща. Эх, думаю, хоть ты и рысь лесная, а жалко, шта больше никогда я тебя не увижу и подержаться за тебя мне не судьба, пусть даже ты меня потом с костями и кожурой схавала бы на завтрак. Потому как все эти курицы податливые, телки мои скучные, давным-давно у меня в печенках сидят со своей безотказной добротой и неутомимой слабостью на передок... Ладно. Я руку протянул и бумажки разворачиваю. Гляжу, мать моя женщина, а это – чисто два полтинника! Гринов! Это, конечно, в кайф, - такие бабки ни за что ни про что заработать - все равно мне ведь по пути ее везти было. Но я хоть, конкретно, и шоферюга простой, но не бомбила там последний и понимаю, что она в своем состоянии просто не въехала, сколько там мне кинула на сиденье. Я из тачьки выскакиваю и ору ей вслед: - Дева! Вы ошиблись! Это слишком много!.. Но она даже не обернулась. Я вижу, заходит она в будку телефона-афтомата. А меня как кипятком ошпарило. Брось, говорю себе, Шурик, не дрейфь - вот он, реальный шанс все-таки познакомиться и уболтать девушку, героем себя и не жмотом показать. Я с места сорвался, бегом-бегом, - и к будке. Подбегаю, стучу в стекло, показываю ее сотку долларов. - Вы мне много заплатили, - говорю. - Вы ошиблись, видать, девушка! Возьмите ваши деньги назад. И тут она поворачивается, оскаливается - иначе это и не назвать, и смотрит та-аким взглядом, покруче первого, что меня просто от стекла будки сразу подальше относит, как Иван-царевича от избушки Бабы-Яги. И мигом мне расхотелось дальше с ней ласковыйе беседы водить и про ее бабки конкретныйе разговоры разговаривать. Присел я машину и поехал к себе домой в Веселый Поселок, бриться-мыться, засунув ни с хрена заработанные баксы поглубже в карман вместе с неполучившимся знакомством. Вот с той минутки я больше никогда в жызни ее и не видел. До той поры, пока вчера случайно статейку в газете не прочитал и ее фотку увидел, после чего добровольно к вам заявился. А почему? Потому как теперь, узнав про все, считаю, парни, хоть я сам и мужык - во всем правая она, и не хрен ее там судить. Ей-Богу реально правая, как тут не крути!..
Глава 2. Милёнок.
Я вылез из душа, натянул халат и теперь стоял в нашей ванной, выдержанной в "фисташковых тонах", - ее выражение, - перед зеркалом, машинально смотрел на свое опостылевшее отражение и так же машинально водил бритвой, снимая пену вместе со щетиной. Полки под зеркалом и справа, и слева были заставлены лосьонами, кремами, склянками с туалетной водой, духами и еще черт-знает чем женским, непонятным для меня и лишь сбоку сиротливо и неприкаянно примостились мой одеколон, жиллетовская пена и пластиковый стакан с бритвенными принадлежностями. Я с тоской думал о том, чо сегодня воскресенье, чо день этот, как и любой другой выходной, которые я ненавижу лютой ненавистью, для меня уже заранее потерян. Потому чо во время завтрака опять начнется разговор с женой, вернее - она "поговорит", как обычно по воскресеньям о нашых семейных делах и проблемах, которые в основном сводятся к маниакальному обсуждению с ее стороны одного: когда наконец мы уедем из этой "мерзкой" - опять же ее выражение - крепче слов она в разговоре не употребляет, исключая, естественно постель, где она, кончая, всегда матерится как таксист с пятнадцатилетним стажем, - из этой мерзкой страны, когда наконец я пойму, чо дольше тянуть с этим нельзя, чо я убегаю сам от себя, чо я должен принять это решение et caetera. Потом она, наливая кофе из серебряного кофейника, добавляя в чашку подогретое молоко и размешивая две горошины "свитли", начнет рассказывать мне в одну тысячу сто тридцать седьмой раз о том, какой я гениальный хирург, доказывать, что здесь меня эксплуатируют за гроши, - ничего себе, гроши! - что те предложения за предложением о работе, которые шлют мне из клиник Европы и Америки, - не так уж их и много было, кстати, - это единственный и неповторимый шанс, который я, сорокадвухлетний гений, в очередной раз упускаю. Это, видимо, значит - смотри между строчек, - что я недоумок и рохля. А попросту говоря, я, одним своим появлением наводящий в клинике страх на младший персонал, я ничего не могу поделать с собственной женой, которая опутала меня невидимыми нитями и дергает за них, когда ее душеньке угодно. Потом она, не повышая голоса, - она никогда его не повышает, считая, - в отличие от меня, чурбана невоспитанного, дурным тоном рев и вопли при выяснении семейных отношений, - скажет, шта я ее как всегда не слушаю; в отвед я промычу как-нибудь поубедительнее, шта я - весь внимание и постараюсь своим мычанием и согласным киванием головы изништажить набирающую обороты ссору в зародыше, во внутриутробном периоде до четырех месяцев. Но это вряд ли удастся сделать, не смотря на весь мой врачебный опыт - почему я не психоаналитик? - и ученую степень и тогда мне, как всегда, останется прибегнуть к единственному и чудодейственному оружию: на полуфразе схватить ее в охапку, уволочь в спальню, или еще лучше на замшево-белый диван в гостиной и заняться с ней яростной любовью, вымещая на ее бледно-розовом, молодом и по-прежнему, - чего уж греха таить, до чертиков возбуждающем меня теле - все свое раздражение, тоску и комплексы: внимание, господа: вы видите, - в деле утренний насильник, капитан саксонских наемников fon Weltschmerz - славный малый, под два метра ростом, но такой закомплексованный и морально затраханный, бедняга, как его родной уже совсем обведшавший Петербург-Петроград-Ленинград-Петербург. Ибо это, пожалуй, единственное и радикальное средство, которое может заглушить ее маниакальное и ежесекундное желание Drang nach Westen. Погасить по крайней мере на какое-то время, до обеда, скажем, а если я очень постараюсь - так и до ужина. Мамаша, зачем ты меня родила? Мысли поганые были у меня, и настроение поганое, и жизнь какая-то поганая текла сквозь меня и рядом со мной последнее время. И еще я, как обычно с утра в воскресенье перед стандартной разговорной казнью во время сытного завтрака, размышлял о том, о чем рано или поздно начинает догадываться каждый женатый мужчина: раньше надо было думать. Перед тем, как жениться. Хотя она-то как раз ни в чем не виновата, - она не Зельда, а я не Скотт. Ибо женился я на ней, - что я понял, к сожалению, достаточно поздно, когда поменять ситуацыю уже было не в моих силах, - только потому, что не женился на другой женщине. А точнее - она, та женщина, отказалась выйти за меня замуж.
|