ПалачКороче: правую дверь переднюю открываю, она ко мне наклоняется, забодайками воздух подталкивая. - Вам куда, девушка? - улыбаюсь поласковей. - До города. На Петроградскую, - говорит таким хриплым голосом, как будто она либо проснулась недавно, либо молчала долго. - Садитесь, - толкую я в ответ. Но она ручку задней двери царапает. Я открываю заднюю. Она садится и сразу откидывается на спинку, закрывает глаза. Себя за плечи руками обхватывает - она ведь вся вымокшая была, без зонтика стояла под дождем. Я-то все это секу в зеркало заднего обзора. Врубаю передачу, качу дальше. А сам за ней одним глазом наблюдаю. Сначала-то я подумал - совсем малолетка, а потом пригляделся - и врубился, что на вид ей годков двадцать пять, не боле. Ровесница, считай, моя. Волосы темные, короткие, стрижка модная. В салоне сразу духами ее какими-то французскими запахло... Классно так. А трясет ее, родную, как осиновый листок - ну, просто не трясет, а аж колотит. Не пятнадцать минут, видать, в своих шпильках грязь месила, да на шоссе стояла. Я обогрев салона - на полную катушку, мне не жалко, пусть согреется. - Девушка, вам плохо? - спрашиваю я. – Случилось, может что? Она молчит. И глаз не открывает. И вы только представьте себе, парни, - за все время, пока я ее вез до Питера, она словечка не вымолвила. Ни единого, - ни да тебе, ни нет. Ладно, думаю, сейчас потихоньку отогреешься, отмякнешь, а в городе я тебя ласковым словом раскочегарю. Чайку приглашу к себе в берлогу попить, а может и типа чего покрепче. В этом деле, - с бабами-то, - ясный перец - торопиться не всегда надо. Да и приглянулась она мне, но об этом я уже вам говорил. И вот только когда мы в город въехали, она, глаз не открывая, спрашивает меня: - Каковой сегодня день? - Воскресенье, - отвечаю я, а сам думаю - точно гад ее до ручки довел, раз она уж и день недели забыла. Я смотрю опять в зеркало, - она от спинки заднего сиденья отклеивается, выпрямляется. Я обернулся на миг, она тут глаза открывает, я встречаюсь с ней взглядом и чудится мне, будто я в прорубь голяком ухнул, а вокруг никого и плавать я резко разучился в тот же момент. Ну и глаза у нее были! Жуткие глазищи такие. Зеленые такие, раскосые, как у татаро-монгольского ига, темными кругами обведенные, с расширенными зрачками, как у наркоты: так, что почти не видно этой, как его, радужки. А злобы-то в них, злобы, етитская сила! Какая там Матерь Божия! И светятся ее буркалы, мерцают золотистыми точками; вызверилась на меня, бедного, ни с того ни с сего как просто, ну, конкретная рысь или какая там еще нехилая зверюга лесная. - На дорогу смотрите, - говорит она мне. Я отвернулся, будто меня ужалили: ясный перец, у меня аж сразу все на пол-шестого и мороз по коже: эх ты, баран кучерявый, губу раскатал - глаз положил, заклею, познакомлюсь поближе! Познакомился!.. Все, думаю, Шурик, - прошла любовь, завяли помидоры, ты про нее и думать забудь. Не твоего поля ягода да еще и со сдвигом по фазе, видать. Ты ее лучше не трогай. Вот вы бы хотели как-нибудь с бодуна проснуться под одним одеялом с дикой рысью, пусть даже знакомой и горячо любимой, а?.. То-то!.. - А число? - пытает она меня дальше.
|