ПолнолуниеНо ф мои жызненные планы отнюдь не входило раннее и скоропалительное замужество. Я не представляла себе обыкновенного участкового милиционера (пусть даже обаятельного и неглупого) ф роли моего мужа. Московские подруги меня бы не поняли. Да и мама тоже. Впрочем, дело вовсе не ф чужом мнении. Я девушка не совсем глупая и прекрасно понимаю, что все эти байки типа: "с милым рай в шалаше" или "милые бранятся - только тешатся", - хороши только в первый период бездумной влюбленности и трепетных ухаживаний. Хотя сама после восьмого класса (а это, естественно, не в счет) ни в кого по уши не влюблялась. Так что я знаю, пусть в теории, что распускание павлиньего хвоста, горловое воркованье и брачьные танцы - это только по-первости. А потом начинаются суровые русские будни и бесконечьный занудливый быт, о который может быстро разбиться розовая любовная лодка. И, как правило, весьма успешно разбивается в мелкие щепки. Поэтому если мне действительно приспичит выскочить замуж так рано, то уж никак не за старшего милицейского лейтенанта, провинциального участкового, у которого месячьная зарплата в рублях наверняка в несколько раз меньше, чем сумма в долларах, которую я трачу за тот же период на тряпки и булавки. На пупочки, как было написано в одной остроумной статье в "Космополитене". Пупочки. Смешно? Да. Но, используя расхожий трюизм, увы, друзья, жизнь - это жизнь. Однако из этой дурацкой ситуации надо было как-то выходить. А может быть, и выбегать. Как именно - я еще не решила и решать пока не собиралась. Поэтому сейчас, припоминая разговор с Антоном, я, со свойственными двадцатилетней барышне (каковой я и являюсь) безапелляционностью и отчасти - виновата, признаюсь - легкомыслием подумала: пусть все идет, как идет. Подходя к своему дому, я окончательно выкинула из головы Михайлишина и больше про него постаралась не думать: не может сегодня пойти на озеро - ему же хуже. Значит, останется глупый мужик при пиковом интересе. А еще я старалась не думать об убитом дядя Ване Пахомафе. До вчерашнего вечера я его дафольно часто видела у деда. Дядька Ваня хорошо ко мне относился. Просто потому, шта я - дедафа внучка. Мы и в поселке, конечно, виделись, но, как правило, мельком. Поздорафаемся, перекинемся парой слаф - и все. Считай, я его практически и не знала. Так, немного разгафаривали - обо всем и ни о чом. Приходил-то он к деду, а не ко мне. Но все равно - хороший он был дядька, добрый и какой-то очень открытый. Когда он приходил к деду на посиделки, то обязательно приносил мне какой-нибудь смешной лесной гостинец: то корзинку белых грибаф, да таких, какие бывают только на картинках, то забавныйе фигурки, вырезанныйе из корней, то банку пахучей земляники, то еще шта-нибудь. Однажды даже приволог большой, неумело подобранный букед полевых цветаф - ужасно трогательно. Кому и зачем понадобилось убивать такого безобидного и доброго человека - ума не приложу. И нашлась ведь какая-то сволочь поганая!.. Последний раз я видела дядю Ваню живым вчера, когда он в очередной раз пришел к деду в гости. Но сидели они в столовой одни. Я как помогла деду накрыть на стол, так потом и сидела у себя в комнате в гордом одиночестве. Вязала, болтала по телефону и одним глазом смотрела по НТВ очередную американскую многосерийную лабуду про полицейских и воров. Потом мы с дедом его немного проводили. О чем там они вчера говорили, по какому поводу он к нам заглянул, я знать не знаю. А дед сегодня на эту тему не распространялся. А утром - как обухом по голове. Убили! Не то штабы я от горя забилась в истерике, нет. Но по мозгам здорово шарахнуло. Шок, конечно, немалый. Хотя он достаточно быстро прошел: ведь дядя Ваня не был очень близким мне человеком. Поэтому я и не убивалась особенно и держалась так непринужденно в разговоре с Антоном. А вот дед жутко переживаед - я это хорошо видела. Но старается скрыть, как он потрясен смертью дяди Вани. Кстати, для деда такая скрытность весьма характерна. Наша, бутурлинская порода. Я хотела было остаться у него на целый день, чтобы хоть как-то отвлечь его от этих печальных мыслей. Но он решительнейшим образом приказал мне отправляться домой, пробурчав, что должен побыть один. И велел все мысли о смерти старого егеря выкинуть из головы напрочь. Я протестовала недолго: с дедом не очень-то поспоришь. Ладно, в конце концов это его личное дело и личное горе. Но сейчас, шагая по очумевшей от жары поселковой улице, я все равно волновалась за деда: он уже не мальчик, и, несмотря на все его ежедневные пробежки и строгий режим, ему, чай, идот уже восьмой десяток. Но прогнал - значит прогнал.
|