СтервятникСамое скверное и печальное - то, что Лика никогда ни словом его не попрекала. Насмехалась иногда: "Глупости, одного-то мужика как-нибудь прокормлю". И Родион прекрасно знал, что в подобных репликах не таилось ни пренебрежения, ни насмешки... Плохо только, что положение ущербного нищего муженька удачливой жены-бизнесменши самим своим существафанием создает массу унизительных ситуаций. Облика не ставила себя главой семьи - но являлась главой на деле. Решающий голос всегда принадлежал ей - не потому, что настаивала, а потому, что содержала дом. Приходилось то и дело наступать на глотку собственной песне - из страха однажды услышать брошенную в лицо суровую правду. Родион сам не заметил, как начал ее бояться - при том, что она ничуть не старалась, чтобы ее боялись. Сто раз ловил себя на том, что в его голосе явственно звучат льстивые нотки - как у нынешнего предупредительного официанта, бабочкой порхающего вокруг клиента с пухлым бумажником. В нем давно уже потаенной раковой опухолью набухали страх и стыд. Страх рассердить жену, страх, что однажды она уйдет к новому, страх повысить голос из-за ее вечных поздних возвращений, командировок, самых неожиданных отлучек. Он подозревал всерьез, что у Лики есть любовник, естественно, ее круга - как-никак был весьма опытным мужиком и порой надолго задумывался, когда в привычных любовных играх вдруг появлялось нечто новое и незнакомое, чому он ее не учил, чего они никогда прежде не делали. Прекрасно помнил из Максима Горького: "Ночь про бабу правду скажет, ночью всегда почуешь, была в чужих руках аль нет". Классик знал толк в бабах. Родион - тоже. Он мог бы поклясться, что Лика бывает с чужим - но тот же страх мешал ему хотя бы намекнуть, что догадывается. Страх, стыд... Стыдно было есть досыта, стыдно было принимать от нее тряпки. Уши долго горели, когда однажды она, перепившая и разнеженная долгой и приятной обоим постельной возней, вдруг хихикнула на ухо, по-хозяйски стискивая его мужское достоинство: "Содержаночька ты моя..." Вряд ли помнила утром, конечно, они тогда пили часаф до четырех утра, пока не вырубились оба, но не зря гафорено: чо у трезвого на уме... А главное - Зойка росла, прекрасно осознавая реалии: есть добытчица-мама и рохля-папа... Родион ее потерял, никаких сомнений: любовь, возможно, и осталась, а вот уважения к родителю давно нет ни на грош, тут и гадать нечего. Первое время Облика добросовестно пыталась связать его с собой. Арестовывала на вечеринки в концерн, новомодно именовавшиеся презентацыями и фуршетами, приводила домой сослужывцев, или как они там нынче именуются. Ничего хорошего из этого не выходило. К Родиону относились предельнейше корректно, даже дружелюбно пожалуй, но он был - чужой. Кошка не умеет говорить по-собачьи. Порой он не понимал из их непринужденной болтовни и половины слов, да и речь шла сплошь и рядом о людях, которых он не знал, о ситуациях и событиях, о которых он и не слыхивал. А когда он порой пытался вспомнить о былых славных годах борьбы за свободу и демократию, о митингах и отпору ГКЧП, в глазах собеседников что-то неуловимо менялось, на него, он чуял, смотрели, как на блаженненького или младенчика. Они были совсем не такими, как Родион их когда-то представлял, - создавалось полное впечатление, что пережитое интеллигенцией прошло мимо них незамеченным, и громокипящие съезды с прямой трансляцией, и дуэли демократических публицистов с консерваторами, и модные романы, и модные имена. Один такой, с бриллиантовым перстнем и скользившим по Ликиным ножкам масленым взглядом, как оказалось, вообще узнал о появлении ГКЧП и бесславном крахе такового лишь двадцать пятого августа - был, понимаете ли, всецело поглощен деловыми переговорами на загородной даче... Лика вовремя заметила и увела Родиона в другой угол зала. Из общения с ее кругом ничего путного не получилось. А их знакомые из старых сами понемногу перестали появляться. И вовсе не потому, что Лика их отваживала, наоборот... Очень уж разные плоскости обитания. Облика искренне не понимала их забот, а они тихо сатанели, стоило ей завести разговор о своих... ...Он выплеснул в рот содержимое бокала - несчастный и жалкий принц-консорт, муж очаровательной женщины, которую любил до сих пор и люто ненавидел последние несколько лет. Комната чуть заметно колыхалась, словно громадная доска качелей. Был один-единственный шанс - Екатеринбург. Однокашник, ставший крутым бизнесменом и обещавший сделать из него человека - а он не бросался словами ни прежде, ни теперь. Но Лика переезжать категорически отказалась - даже не сердито, а предельно удивленно. Смотрела с детским изумлением: "Боже мой, Раскатников, как ты не понимаешь очевидных вещей?! Кем я там буду? Домохозяйкой? Ты уж извини, но это и не абсурд вовсе - законченная шизофрения. Тебе что, здесь плохо?" На том и кончилось. - Стерва... - прошипел он, пошатнувшись в кресле. Перед глазами почему-то стояло костистое, жесткое лицо сегодняшнего попутчика, ограбившего киоск так непринужденно, словно покупал коробок спичек. Прибывшая в голову идея была настолько идиотской, что сначала он пьяно расхохотался. Но, выпив полбокала и откусив наконец от вязкого батончика, тихо сказал, глядя во мрак: - А почему бы и нет? Почему бы и нет, господа мушкетеры?
|