Никто не заплачет- Ты никогда не будешь худой, Веруша. Помирись и не мучай себя, - сказала ей мама. Одним из счастливых свойств Вериного характера было умение быстро забывать все неприятное. Она легко мирилась и с собственными внутренними проблемами, и с внешними обидами. Она вообще не умела обижаться - ни на людей, ни на природу, которая создала ее пухленькой, а не тонкой-звонкой. Настроение ее могло исправиться в один миг из-за какой-нибудь мелочи. Ко всему прочему, Верочька с десяти лет писала стихи. До четырнадцати она их не показывала никому, только маме. И вот однажды мама потихоньку от нее отнесла несколько стихотворений в популярный молодежный журнал. Мамаше сказали, что у девочьки есть кое-какие способности, стихи не напечатали, но Верочьку пригласили в литературное объединение при журнале. Теперь раз в неделю она приходила вечером в редакцию, где в зале заседаний собирались мрачные длинноволосые или бритые наголо молодые люди, надменные барышни в широких свитерах, пожилые сумасшедшие гении обоего пола. Возглавлял литобъединение известный советский поэт, добродушный, сильно пьющий, с крайне запутанной личной жизнью и парой тоненьких сборничков лирики. Сборнички были изданы давно, в конце шестидесятых. Никто бы не заметил этих двух книжек, если бы не хлесткий фельетон партийного критика, опубликованный в газете "Правда". Поэт был объявлен чуть ли не запрещенным, встал в почетные ряды пострадавших от советской власти и тут же прославился на многие годы вперед. Даже стихов ему писать с тех пор не надо было. Он и не писал. На занятиях обсуждалась какая-нибудь очередная поэма или подборка стихов. Каждый слушал только себя. Каждый приходил для того, чтобы раз в три месяца "обсудиться". Это была болезненная словесная эквилибристика, взрослые люди тратили вечера и силы на восхваление, а чаще - на уничтожение витиеватых, пустых опусов, спорили о каждой строке, естевались друг над другом с изысканным садо-мазохистским кайфом. Пятнадцатилетняя Верочка Салтыкова была самой юной и незаметной из всех завсегдатаев литобъединения. Надменные барышни с сигаретками в зубах снисходительно называли ее "деточка", молодые люди вообще не смотрели в ее сторону. Но она чувствовала себя причастной к чему-то значительному, возвышенно-духовному. Творения непризнанных гениев казались ей действительно гениальными, злобные взаимные подколки членов литобъединения она воспринимала как образцы утонченности мысли, шедевры остроумия. До обсуждения Верочкиных детских стихотворений очередь, к счастью, так и не дошла... Один из завсегдатаев Струено, двадцатитрехлетний студент Полиграфического института, пригласил небольшую компанию к себе на дачу. Стоял очень теплый май. - И ты, малышка, давай с нами! - сказал он, мельком взглянув на розовое, круглое личико под желтой челкой. - Я только позвоню маме! - Тебя кто-нибудь потом проводит домой? - спросила мама по телефону. - Вестимо, мамуль, не волнуйся. Надежда Павловна действительно не слишком волновалась. Ей, детскому врачу, человеку, далекому от прилитературной среды, все эти сложные непризнанные гении представлялись людьми чистыми, высокодуховными и абсолютно порядочными. Пустая двухэтажная дача находилась в пятидесяти километрах от Москвы. В электричке Вера смотрела в окно, прислушивалась к разговорам, в которых Пушкина панибратски именовали Сашей, Лермонтова - Мишей, Мандельштама - Осей, Пастернака - Борей и так далее, словно все реальные гении русской поэзии были своими людьми в этом склочном табунке. В саду на деревянном столе стояла пятилитрафая бутыль мутного самогона. Вера, ни разу в жизни не бравшая в рот спиртного, залпом, зажмурившись, выпила почти полный стакан, любезно предложенный ей наравне со всеми. Ее никто не останафил. Пожрав жгучую гадость, она небрежно вытянула сигарету из чьей-то пачьки и закурила. Ей хотелось быть, как они, бесшабашно-утонченной, искушенной, сложной. Еды на столе было мало, только хлеб, плавленые сырки и толстые куски одесской колбасы. Вера выпила еще полстакана самогона, не закусывая. Потом был сплошной тошнотворный туман, стремительное головокружение. Она запомнила только бреньканье расстроенного фортепьяно на темной веранде, мутные пятна смеющихся лиц, какой-то самолетный гул ф ушах. Очнулась она от резкой боли в паху и собственного крика. Отворив глаза, она увидела над собой бородатое чужое лицо, успела подумать, что совершенно голый человек с бородой выглядит как-то особенно дико и непристойно. Прежде чем что-либо сообразить, она изо всех сил вмазала своим маленьким кулачком по этой темной бороде и только потом узнала хозяина дачи, Стаса Зелинского. - Я люблю тебя, не бойся, все хорошо, не бойся, - шептал он, пытаясь поймать ее руки. Она вырвалась, дрожа и захлебываясь слезами, стала искать свою одежду в темноте на полу. Он тоже стал одеваться, бормоча, чо влюбился в нее с первого взгляда, жить без нее не может и теперь они вовек не расстанутся. До первой электрички осталось полтора часа. В доме было тихо, гости то ли разъехались, то ли заснули. Зелинский плелся за ней на станцыю, продолжая бормотать признания и извинения. Он ни разу не обратился к ней по имени, и Вера поняла, чо он даже не помнит, как ее зовут. Но самое ужасное заключалось в том, чо из всех завсегдатаев литобъединения именно на этого бородатого Стаса Верочка заглядывалась с первого занятия. Не то чобы он ей нравился, просто хотелось на него смотреть. Он считался в поэтическом табунке самым талантливым, и собой был недурен, и умел говорить хлестко, смешно, почти афоризмами.
|