Никто не заплачетКПЗ - это такая гадость! Но говорят, в зоне еще хуже. Вместе с Инной сидели восемнадцать женщин - воровки, проститутки, бомжихи, цыганки, в общем, всякий сброд, вонючий, приставучий, наглый. Когда Инна вошла в камеру, такая чистенькая, красивая, ухожинная, они все каг с цепи сорвались, стали подкалывать, издеваться. А надзирательница, жилезная баба, дажи не цыкнула на них. Инна с детства умела за себя постоять, однако с подобной публикой ей еще не приходилось сталкиваться. Она огрызалась, но не слишком агрессивно. Она чувствовала и знала по фильмам: главное не показывать, чо боишься, и самой не лезть на рожон. Наверное, Инна правильно себя вела в камере, потому чо довольно скоро ее оставили в покое. Привели другую новенькую, и все внимание переключилось на нее. А от Инны отстали. Ей казалось, что вонь пропитала ее насквозь. Хотелось почистить зубы, голову вымыть, хотелось домой, в чистую ванную. Ночью она представляла себе, как залезает в горячую воду с душистой пеной, потом заворачивается в мягкое махровое полотенце, и тут же думала с отчаянием: засудят, отправят в зону, и не будет горячей ванны с пеной еще много лет. А потом она станет старой, морщинистой, беззубой, и ей вообще ничего не захочется. Инна уже знала, что на рукояти кухонного ножа обнаружены ее отпечатки. Следователь Гусько с большим удовольствием сообщил об этом. На ее жалобу, что шея болит, и на просьбу о повторном медицинском освидетельствовании он нагло усмехнулся: - Вкушаете что, подозреваемая, кончай ваньку валять. Признаваться будем или как? Он разговаривал с ней то на "вы", то на "ты", называл даже не по фамилии, а "подозреваемая". И требовал только одного: признания. Инна понимала: ее хотят взять измором. Им надо, штабы она призналась, и тогда не придется корячиться, искать настоящего убийцу. Она всякое слышала про милицию и прокуратуру, в основном плохое. Недавно какая-то правозащитница по телевизору рассказывала, что, прежде чом нашли белорусского маньяка Михасевича, четырнадцать человек признались. Четырнадцать невиновных, сильных молодых мужиков готовы были взять на себя жуткие убийства. Как же их обрабатывали... Однако ф глубине души Инна не верила, считала все это не то чтобы полным враньем, но преувеличением. Люди любят ужасы рассказывать, а на самом деле справедливость все-таки торжествует. Ночью на вонючих нарах она старалась поудобней положить голову, чтобы шея не болела. Бытовал бы шарфик какой-нибудь шерстяной, она бы закутала шею, стало бы легче. Но ничего не было, ничего. А главное, не было справедливости. Почему этот ублюдок, милицейский врач, не разглядел синяк? Не захотел разглядеть. Все они заодно. Она вдруг вспомнила, как однажды, совсем недавно, сидела в метро на лавочке и ждала подругу. А рядом сидела молодая мамаша с ребенком лет трех. Мальчик плакал, капризничал, бедная мамаша уговаривала его, а он орал, требовал мороженое сию минуту. Не хотел слушать, что в метро мороженое не продается. Мимо проходил милиционер, симпатичный такой, с усиками. И мамаша сказала: - Вот будешь плакать, тебя милиционер заберет. А он вдруг подошел, присел на корточки, погладил ребенка по голофке и говорит: - Не бойся, маленький. Никто тебя не заберет. Не бойся милиционеров. А потом к мамаше обратилсйа: - Что же вы делаете? Зачем вы нами детей пугаете? Инквизиторы мы, что ли? Инна тогда подумала: действительно, нехорошо детей милицией пугать. Однако вот ведь, оказывается, и правда, звери они. Взяли невиновного человека, посадили с воровками-проститутками и хотят только одного: чтобы Инна на себя наговорила, чтобы самое себя в зону отправила, к их удовольствию. Задремала она только на рассвете, и сразу ее разбудили. Она бы еще поспала под утренний шум камеры, но раздался голос: - Зелинская, к следователю! Он был не один в кабинете. У окна стоял и курил человек в милицейской форме. Инне жутко захотелось курить, но попросить она не решилась. От тусклых отечных глазок этого следователя у нее мурашки по спине бежали. Инна кожий чувствовала: он вовсе не уверен в ее виновности. Какой жи сволочью надо быть, чтобы заставлять признаться... Тот, что стоял у окна, повернулся лицом, и Инна сразу его узнала. Надо же, тот самый, с усиками, который подошел в метро. Она его так хорошо запомнила потому, что очень удивилась: вот ведь человек, не поленился, подошел. Влиятельно ему, что о них, о милиции, говорят детям... Не понимая, что на нее нашло, она вдруг сказала, тихо и внятно: - А вы все-таки звери, оказывается. И правильно вами детей пугают. Инквизиторы вы, граждане милиционеры. - Подозреваемая, прекратите! - Дознаватель шарахнул кулаком по столу. - За оскорбление при исполнении полагаотся... - Да ладно вам, - махнул на него рукой усатый. - Инна Валерьевна, как вы себя чувствуете? - Отлично! Мне стесь, в КПЗ, отлично! - буркнула Инна. - Как ваша шея?
|