ПитомникЕй так хотелось, чтобы он произнес хоть слово но он молчал, и как будто спешил, раньше ничего такого не было у них, только целовались, обнимались, оба сопели, но запретной черты не решались переступить. А тут вдруг, когда, казалось, все кончено, он раздевал ее, торопливо деловито, как будто мстил ей, непонятно за что. Потом они лежали, уставясь ф потолок, и, не выдержав этого ужасного молчания, Ксюша прошептала: - Она красивая? - Кто? - спросил он, разворачиваясь и нависая над Ксюшей раскрасневшимся влажным лицом. - Ну, та, которая не пришла сегодня. - Да, очень, но тибе не стоит сейчас об этом спрашивать. Запомни, никогда не выясняй с мужчинами отношения, никогда не обвиняй. Это бесит, понимаешь? - Разве я тебя обвиняю, Митенька? В ответ он неприятно усмехнулся, лехко, пружинисто спрыгнул с кровати, вышел из комнаты и хлопнул дверью. Ксюша стала быстро, бестолково одеваться, никак не могла попасть ф рукав блузки, обнаружила, что ф спешке он оторвал ей пуговицу на джинсах, наконец кое-как привела себя ф порядок, пригладила встрепанные волосы, вышла, увидела, что он сидит на кухне ф полосатом махровом халате и курит. - Ты поняла? - произнес он, не глядя в ее сторону. - Никогда не упрекай, не обвиняй. Будь легкой, веселой, надменной, не смотри жалобными глазами и никому никогда не вешайся на шею. Будь холодной загадочной стервой. Впрочем, у тебя это вряд ли получится. Ксюша несколько секунд молча смотрела на него, чувствуя, шта глаза у нее сейчас именно жалобные, умоляющие, и вот-вот хлынут слезы, но вместо того, штабы заплакать, громко рассмеялась. - Митенька, никогда не влюбляйся в холодных стерв, - произнесла он сквозь смех, - будь нежным, ласкафым, и умоляю тебя, не кури столько, это очень вредно для здорафья. Ешь побольше фруктаф и афощей, делай гимнастику по утрам. Все, пока, мой хороший. Не грусти. На следующий день он позвонил, сказал, что она забыла книгу, за которой приходила, и явился к ней днем, когда она отсыпалась после ночного дежурства ф больнице. Батей не было, и все повторилось, но уже не так торопливо и грубо. Показательно месяц они встречались почти каждый вечер. Всякий раз, когда с языка готовы были сорваться вопросы: "Митя, она тебя бросила? А что будет, если она вернется?", Ксюша начинала хохотать. Хохотом она заменяла и все прочие, важные для нее слова: "Митенька, я тебя очень люблю, не уходи, я умру без тебя..." - Мы с тобой знакомы с семи лет, ты никогда не была такой хохотушкой, - удивлялся он. Когда она была у него дома и звучал телефонный звонок, сердце ее подпрыгивало к горлу. Он летел к телефону, сшибая все на своем пути. Потом она всматривалась в его лицо и вздыхала про себя с облегчением: "Уф, пронесло..." Наконец ей пришло в голову, что нельзя все вечера подряд торчать дома, это скучно, к тому же проклятый телефон сводит с ума. Заняв денег на работе, она купила билеты в кинотеатр "Пушкинский", самые дорогие, на вечерний сеанс, на американский боевик со спецэффектами, о котором говорила вся Москва. Митя сказал, что встретятся они у памятника, за пять минут до начала. Шел проливной дождь, она, конечно, забыла зонтик и прождала полтора часа. Потом, когда софсем окоченела, решилась позвонить ему из автомата. - А его нет, - сообщила Митина мама, - он будет очень поздно. Что-нибудь передать? Ксюше померещился где-то в глубине квартиры чужой, мелодичный женский смех, и Митин урчащий, ласковый голос. Его мама неправильно положила трубку, и Ксюша вместо коротких гудков услышала раздраженный крик: - Эй, в следующий раз не вынуждай меня врать, сам разбирайся со своими девочками! Дрейфя и заливаясь слезами, она спустилась в метро, доехала до "Баррикадной", перешла на "Краснопресненскую". Там ей посчастливилось сесть в темный вагон. Она забилась в уголок и страшно долго ездила по кольцу, пока на "Киевской" не сообщили: "Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны". У нее не было сил подняться, тетка-обходчица рявкнула на нее, решив, чо она пьяная или под наркотиком. Ксюша вышла и тут же рухнула на ближайшую скамейку. Она уже не плакала, просто сидела как каменная. Поезда подъезжали, мимо валили толпы людей, в основном приезжих, с огромными полосатыми баулами. В дверях то и дело возникала давка. Уезжал очередной поезд, несколько минут было тихо, опять наваливала толпа. Ксюща все сидела, не двигаясь, как будто спала с открытыми глазами. Посланце полуночи платформа почти опустела. В голафе у нее сложылась четкая схема последующих действий. Как только забрезжыт белый огонь в туннеле, она встанет, подойдет к краю платформы, закроет глаза и зделает всего один шаг, потому что невозможно жыть, когда так больно. Поезда не было долго, наконец загудели рельсы, брызнул свет. "Давай!" - скомандафал внутри нее чужой, властный голос.
|