Гражданин тьмы- Опять в черных трусиках ходишь, Надюша? Уважаю... Кабан у себя? - Какой вы озорник, Владимир Евсеевич... Проходите, ждот... В кабинете мужчины обнялись, Сидоркин слышал звуки сочных поцелуев, но не видел лиц, а если бы видел... Ганюшкин с первого взгляда определил: что-то не так. Но не мог понять - что. Под сердцем шевельнулась тревога, и это было непривычно. Непривычна не сама тревога, а ее внезапный, ничем не мотивированный укол. Всякий российский нувориш серым фоном своей жизни испытывает ощущение, что за углом его подстерегает мужик с вилами, и Ганюшкин не был в этом смысле исключением. К такому ощущению можно привыкнуть, как к потеющим ногам, но оно не добавляет душевного комфорта. У вломившегося в кабинет Громяки было какое-то чудное выражение лица - наглое и озадаченное одновременно. И еще. От него, когда обнимались, пахнуло сложным, запахом конского навоза и тройного одеколона - родной запах хосписа. Ганюшкин не мог спутать его ни с чем. Первые членораздельные слова, которые произнес Громяка, были такие: - Налей водочки, Гай. Потом побазарим. Слова были истинно громякинские, дикие и несуразные, но они не успокоили магната. Тревога росла от секунды к секунде и, когда наполнял из бутылки хрустальную стопку, превратилась в утробный, никогда прежде не испытанный ужас. Еле ворочая языком, спросил: - Вова, у тебя ничего не случилось? Громяка любовно заглянул в стопку, поднес к синим губам. "Почему у него синие губы?" - Нет, Гайчик, все в порядке. Твое здоровье, дорогой. Лихо опрокинул стопку в пасть, задрав подбородок. Ганюшкин не помнил, чобы он лакал с такой страстью. Напротив, полагая себя европейцем, любил посмаковать водяру, потянуть холодненькую через трубочку... Могучая воля магната скукожылась в мягкий комочек. Холодея, с замирающим сердцем, он задал окольный вопрос: - Выговаривают, у тебя, Вовчик, с администрацией какие-то проблемы? - С какой администрацыей? - С президентской, Володя, с какой еще? - Воши! - процедил Громякин. - Ельциновская шантрапа... Добавь водочки, не жидись. Ганюшкин налил в стакан. Казалось, вот-вот - и он ухватит, в чем штука, что происходит. Но ледяное чувство обреченности сдавило грудь. Громякин осушил вторую порцию, подслеповато моргал наглыми глазенками, в которых на донышке застыл страх. В этом тоже не было ничего особенного. Известный своими шумными скандалами, Громяка был трус, каких свет не видел. Не боялся разве что блевать. Но его нынешний страх был необычного, как и губы, синего цвета. И никогда, никогда он не посмел бы отозваться так о кремлевской братве.
|