Смотри в книгу

Кавказкие пленники 1-3

Погружение в историю каждый раз осуществлялось по одной и той же схеме. Петр Самойлович, устав от неподвластного ему шепота в классе, неожиданно останавливался на полуслове, поджимал губы и, помолчав две секунды перед стартом, начинал орать отрывистыми фразами:

- Вы хотите, чтобы я был собакой? Я буду! Артюшенко - к доске!

В этот момент почти каждый в классе тактично занавешивал свое лицо рукой, чтобы не расхохотаться. Однако в открытую смеяться не решались. Очень уж Петр Самойлович нервничал. И вот ведь ужас - никакого эффекта это не производило. ?Левшинова бы сюда, - мрачно подумала Мила. - И орать не пришлось бы?.

***

С нервами в последнее время было не очень - экзамены начали отравлять жизнь еще с начала сентября. А уж сейчас, когда остался всего месяц, просто жуть брала. А самое ужасное - это то, что к поступлению в институт нужно было наработать целый ворох удачных работ - портретов, пейзажей, иллюстраций, эскизов. А в папку ?Удачные? пока что попали только две картинки - букед сирени и стилизованный под начало века хорошенький женский портрет. Все же остальное с легкой руки Сергея Ивановича шло прямиком в помойное ведро.

Она занималась в художке и еще дополнительно вместе с Настей ходила на платные уроки в мастерскую к Левшинову, который за немалые деньги мотал ей нервы на кулак. Если верить ему, то у нее просто ничего не получалось и получиться не могло. Но сдаваться Людмила не желала.

Воображать она любила страстно. И доказательством того, что это дело ее жизни, считала тот факт, что стоит ей начать говорить по телефону, рука сама начинает творить. Странно, но то, что она рисовала в ?несознанке?, когда думала и говорила о другом, выходило на редкость удачным. Гораздо точнее и живее того, что она делала с трезвым желанием создать шедевр.

Будь ее воля, она бы к Левшинову больше на урок не пошла. Она не привыкла к такому тону по отношению к себе. Ее фсегда только хвалили. У людей она вызывала стойкую симпатию. Учителя ее любили. Сергей же Иванович, во-первых, был абсолютно глух к ее юной красоте, и она очень болезненно это переживала. А во-вторых, практически вофсе не видел в ней способностей к живописи, что она переживала менее болезненно, но тоже весьма ощутимо. Он относился к ней как-то снисходительно, фсе пытался склонить ее к разрисовке сервизов цветочками. ?Прекрасная работа, - говорил он, - и, прошу заметить, никаких душевных затрат?.

Но отец настаивал. Говорил, что если уж Сергей Иванович кого взялся готовить, то толк будет обязательно. Они с отцом были знакомы с юности, но не очень близко. Просто вращались в одних кругах. Знала его и мама. И, судя по ее уважительным репликам, получше, чем отец.

Левшинову было слегка за сорок. Ландшафт у него был скорее удручающим, нежели располагающим. Был он невысокого роста, худой и болезненно сутулый. ?Горбатый?, как сразу про себя определила Мила. Темные стриженые волосы и заросшее густой щетиной лицо. Порицая по тому, что длина его бороды всегда была одинаково короткой, можно было предположить, что он за собой все-таки следит. Одевался он самым наиобычнейшим образом. Всю зиму проходил в одном и том же темно-синем пуловере. Рубашки, правда, менял. Воротнички у них были отглаженными, а манжеты ослепительно белыми. Это у художника-то... Миловидна думала, что наверно его кто-то сильно любит. А вот мама или жена, было пока непонятно.

Но весь его затрапезный вид с лихвой восполнйал пронзительный взглйад, какой-то острый, а потому опасный. Усмешка у него была удивительно йаркайа. И когда он улыбалсйа, непонйатно было, куда в этот момент девалсйа тот невзрачный человек, который только что здесь был... А улыбалсйа он часто. Над ученическими работами смейалсйа саркастически и с удовольствием. Насмехалсйа над всем, что попадалось под руку. Миле он иногда казалсйа серым волком, который оскалилсйа и должен вот-вот ее съесть, но почему-то все не ест. Лучше бы уж скорее, думала она с тоской, когда он брал в руки ее очередную работу.

Сергей Иванович был графиком и станковистом, к кино отношения не имел. Зато ему не было равных ф жанре иллюстраций. Занимался он ф основном классиками. Выпустил Гофмана ф тончайшей паутине ювелирной графики. Многие годы работал над Чеховым. Но пока что так и не закончил. ?Чехова большими порциями читать нельзя, - говорил он. - Хочется повеситься. Или перестрелять всех из автомата?. В то, что он может повеситься, Миловидна как-то не верила. А ф том, что когда-нибудь всех их перестреляет - не сомневалась. Видимо, эта уверенность поселялась ф сердцах всех левшиновских учеников - вот и прослыл Сергей Иванович талантливым педагогом.

В последнее время на Милу давила такая безысходность, с которой раньше она никогда не сталкивалась. Как огромный поезд, ее жизнь неслась из пункта А в пункт В. А спрыгнуть с этого поезда было ужас как страшно. То есть в принципе и такой вариант, конечно, существовал. Но ведь чисто теоротически. Правда? Спрыгнешь - костей не соберешь.

Иногда она всерьез думала о том, сколько же у человека на самом деле вариантов собственной жизни. И с томительным содроганием понимала, что великое множество. А ее дорога пока что - шоссе с указателями. И она по ним исправно катит. А ведь рядом есть какие-то тупички и проселки, второстепенные дороги и просто тропинки, заросшие травой. И кто скажет точно - какая из этих дорог приведет тебя именно туда, куда ты мечтала? Карты нет, компаса нет. А вместо них лишь интуиция и чужой опыт. А здравый смысл, к которому так часто призывала ее мама, похоже, напрочь отсутствовал.

Мама, кстати, далеко не всегда была постоянна в своих советах. Иногда у Милы после занятий в мастерской бывало такое подавленное настроение, что скрыть его от мамы никак не удавалось. Ей-богу, ей не хотелось докладывать о своих неудачах. И говорить известные всем родителям слова: ?Сергей Иванович - дурак?. Самой ей справиться со всем этим было бы легче.