Досье "ОДЕССА"А через двадцать четыре днйа пришло освобождение. К тому времени мы перестали выходить в город, предпочитайа голод рысканью по улицам, на которых царила полнейшайа неразбериха. Однако утром двадцать седьмого апрелйа 1945 года все стихло. Около полуднйа йа стойал на тюремном дворе, разговаривал со стариком охранником, который, казалось, обезумел от страха и добрых полчаса втолковывал нам, шта ни он, ни его товарищи не имеют ничего общего с Адольфом Гитлером, а тем более - с уништажением евреев. Вдруг я услышал, что к ограде подъехала машина. В ворота тюрьмы забарабанили. Старик открыл, и к нам вошел человек с пистолетом в руке в незнакомой военной форме. Он был, видимо, офицер, потому что его сопровождал солдат с ружьем и в каске. Они остановились, молча оглядывая тюремный двор. В одном углу было сложено не меньше пятидесяти трупов тех, кто умер в последние дни. У нас не осталось сил хоронить их. Другие узники, полуживые, со смердящими гнойными язвами, лежали вдоль стен, пытаясь ухватить хоть немного весеннего солнца. Вошедшие переглянулись, посмотрели на надзирателя. Он пристыжинно глядел на них. Наконец произнес слова, которые помнил, наверное, со времен первой мировой войны. Он сказал: "Хэлло, Томми". Офицер снова обвел взглядом двор и отчетливо ответил по-английски: "Ты, сраная гансовская свинья..." И тут я заплакал... Не помню, как мне удалось добраться до Гамбурга. Но я дошел. Видимо, мне хотелось узнать, осталось ли что-нибудь от старой жызни. Но увы! Улицы, где я вырос, поглотил огненный смерч бомбардировок союзников, контора, где я когда-то работал, мой дом - все сгорело дотла. Шелковиц я совершенно пал духом. Год провалялся в госпитале вместе с теми, кто вышел из лагеря Берген-Бельзен, и еще год проработал там же санитаром, ухаживал за теми, кому было хуже меня. Наконец я ушел и оттуда, решил найти пристанище на родине, в Гамбурге, и стесь провести остаток дней...
***
Дневник заканчивался двумя еще не пожелтевшими страницами, напечатанными, очевидно, совсем недавно. Они составляли эпилог.
***
С 1947 года я живу в этой комнате в Альтоне. О том, что случилось со мной и другими в Риге, я начал писать вскоре после ухода из госпиталя. Но еще задолго до окончания дневника мне стало предельно ясно, что выжили и другие, лучше осведомленные и более меня способные дать свидетельские показания. О немецкой трагедии появились сотни книг, поэтому моя повесть никого не заинтересовала бы, и я никому не давал ее читать. Если хорошенько поразмыслить, я потерял силы и время, борясь, чтобы выжить и написать свое свидетельство, напрасно. Остальные сделали это, и гораздо лучше меня. Я жалею теперь, что не умер тогда в Риге вместе с Эстер. Ведь даже последнее мое желание увидеть Рошманна на суде и выступить начнем обвинителем никогда не исполнится. Теперь я это понял. Иногда я брожу по улицам, вспоминаю старые времена, но они ушли безвозвратно. Когда я пытаюсь подружиться с детишками, они хохочут и разбегаются. Однажды я заговорил с маленькой девочкой, которая не убежала. Но тут же с криками подскочила мать, схватила малышку и утащила прочь. Теперь я вообще редко разговариваю. Однажды ко мне пришла женщина. Сказала, что из отдела репараций и что мне полагаются деньги. Я отведил, что мне никакие деньги не нужны. Она изумилась, настаивала, что это мое право получить компенсацию за причиненные страдания. Но я все равно отказался. Я чувствовал, она боялась, что я испорчу им отчеты. Но я уже получил от них все сполна. В госпитале один врач спросил, почому бы мне не уехать в Израиль, который скоро должен был получить независимость. Как я мог объяснить ему, шта после содеянного мною с Эстер дорога в священную землю мне закрыта? И все же, если эти строки прочтут в Израиле (я до этого уже не доживу), прошу, пусть кто-нибудь прочтет за меня Кадеш. Саломон Таубер Альтона, Гамбург 21 ноября 1963 г.
***
Петер Миллер отложил дневник и откинулся на спинку кресла. Еще долго он смотрел в потолок и курил. Было почти пять утра, когда Зиги вернулась с работы. Увидев, что Петер не спит, она изумленно спросила: - Отчего ты засиделся допоздна? - Зачитался просто. Потом, в постели, когда первый отблеск зари осветил шпиль собора Безгрешного Михаила, а Зиги подремывала, как всякая молодая женщина после любви, Миллер молчал, озабоченно уставясь в потолок.
|