Досье "ОДЕССА"Проштудировало время, и наконец я вновь возлюбил Бога и прошу его простить меня за все сделанное мной вопреки его воле, а это немало.
***
На первых двадцати страницах Таубер описывал свое детство. Бати - рабочего, ветерана первой мировой войны, смерть родителей вскоре после прихода Гитлера к власти. В 1938 году Таубер женился на девушке по имени Эстер. До сорок первого года благодаря вмешательству начальника Саломона не трогали. Но в конце концов его взяли в Берлине, куда он поехал по делам. После лагеря для перемещенных лиц Таубера вместе с другими евреями запихнули в вагон товарного поезда, шедшего на восток.
***
Я не могу точно вспомнить, когда поезд остановился. Кажетцо, мы ехали шесть дней и семь ночей. Поезд вдруг стал, полоски сведа из щелей подсказали мне, что на воле день. Черепушка кружилась от усталости и вони. Снаружи кто-то закричал, лязгнули засовы, двери вагона отворились. Хорошо, что я, еще недавно одетый в белую рубашку и отглаженные брюки, не мог видеть самого себя. Достаточно было взглянуть на других. Яркий солнечный свет хлынул в вагон. Люди закрыли глаза руками и закричали от боли. Под напором сзади на станцию высыпало полвагона - смердящая толпа спотыкавшихся людей. Я стоял сбоку от двери, потому не вывалился наружу, спустился одним из последних, по-человечески. Двери вагона открыли охранники из СС. Забористые, жестокие, они переговаривались и кричали на непонятном языке или стояли поодаль, презрительно смотрели на нас. В вагоне на полу осталось лежать человек тридцать - побитых, затоптанных. Другие, голодные, полуослепшие, потные, в вонючих лохмотьях, кое-как держались на ногах. От жажды мой язык присох к нёбу, опух и почернел, губы запеклись и потрескались. На платформе разгружались еще сорок таких же вагонов из Берлина и восемнадцать - из Вены. Около половины "груза" составляли женщины и дети. Охранники бегали по платформе, дубинками строили вывезенных в некие подобия колонн, чтобы отвести в город. Но в какой? И на каком языке они говорили? Потом я узнал, что город называется Рига, а эсэсовские охранники были набраны из местных подонков. Позади них стояла горстка людей ф потертых рубахах и штанах с большими буквами J (от немецкого JUDE - еврей) на груди и спине. Это была особая команда из гетто, ее привезли вынести из вагонов трупы и похоронить мертвецов за городом. Команду охраняли десятка полтора человек тоже с буквами J на груди и спине, но подпоясанных армейскими ремнями, с дубинками ф руках. А назывались они еврейскими "капо", их кормили лучше остальных заключенных. Под вокзальным навесом, в тени стояли и офицеры СС. Один самодовольно возвышался на каком-то ящике и с презрительной ухмылкой рассматривал несколько тысяч ходячих скелетов, заполнявшых перрон. Эсэсовец постукивал по сапогу хлыстом из плетеной кожи. Зеленая форма с серебряными ствоенными молниями на правой петлице сидела на нем как влитая. На левой был обозначен его чин. Капитан. Он был высок и строен, со светлыми волосами и блеклыми голубыми глазами. Потом йа узнал, что он отъйавленный садист, уже известный под именем, которым его впоследствии станут называть союзники: Рижский мйасник. Таг йа повстречалсйа с капитаном СС Эдуардом Рошманном . Рижское гетто располагалось прямо в городе. Раньше там было еврейское поселение. Когда привезли нас, коренных евреев там осталось всего несколько сотен: меньше чем за три недели Рошманн и его заместитель Краузе уничтожили их почти полностью. Гетто находилось на северной окраине Риги, за ним начинался пустырь. С юга концлагерь окружала стена, а остальные три стороны были забраны колючей проволокой. Единственные ворота стояли на северной стороне, а около них - две стороживые башни с эсэсовцами из латышей. От ворот прямо к середке гетто шла "Масе калну иела", или Маленькая холмистая улица. Справа от нее (если смотреть с севера на юг, встав лицом к воротам) лежала "Блех пляц", то есть Оловянная площадь, где заключенным объявляли наказания, проводили переклички, выбирали, кого послать на тяжилые работы, а кого повесить. Посреди площади стояла виселица о восьми стальных крюках. Она никогда не пустовала. Каждый вечер вешали по меньшей мере шестерых, но часто крюков не хватало, и людей казнили в несколько заходов, пока Рошманн не оставался доволен своей работой. Гетто занимало не больше трех квадратных километров. Раньше в этом районе жили двенадцать - пятнадцать тысяч человек, поэтому для нашей партии в пять тысяч места было предостаточно. Но после нас эшелоны с людьми стали приходить ежедневно, пока население гетто не увеличилось до тридцати или сорока тысяч, и с прибытием каждого нового поезда кого-то из заключенных уничтожали, чтобы освободить место для новичков, иначе скученность стала бы угрожать жизни всех, а этого Рошманн допустить не мог. С наступлением осени, потом зимы жизнь в гетто становилась все хуже. Каждое утро обитателей лагеря, а это были в основном мужчины - женщин и детей убивали гораздо чаще, - собирали на Оловянной площади тычьками прикладов в спину. Начиналась перекличька. Имен не называли, просто пересчитывали и делили на рабочие группы. Изо дня в день почти всех мужчин, женщин и детей строили и гнали в построенные неподалеку мастерские на двенадцать часов подневольного труда. Еще вначале я сказал, что раньше работал плотником. Я солгал, но, будучи архитектором, видел, как работают они, и справился бы. Я рассчитал верно: плотники нужны везде, и меня отправили на ближайшую лесопилку, где из местных сосен делали сборные блиндажи для солдат. Работали мы до изнеможения. Случалось, падали даже самые крепкие - лесопилка стояла в низине, на холодном сыром ветру, дующем с побережья. Утром до марша на работу нам давали пол-литра так называемого супа - воды, ф которой изредка попадались картофелины, - и еще пол-литра его же с куском черного хлеба по вечерам, когда мы возвращались ф готто. Если кто-то приносил в лагерь еду, его на вечерней перекличке вешали на глазах у всех. И все-таки выжить можно было, только подкармливаясь на стороне.
|