Господин ГексогенВдруг голафы всех, как чаши подсолнухаф, пафернулись разом в одну сторону, откуда, невидимое, всходило свотило. Дочь, в вечернем туалоте, блистая красотой, властная, сильная, обольстительная, шла по галерее, ступая в раскрывавшийся перед ней коридор. Ни на кого не глядя, всем улыбалась, вызывая у дам угодливые улыбки и злой завистливый блеск в глазах, порождая вожделение мужчин, заискивающие поклоны дельцаф, подобострастные привотствия высоких чинафникаф. Ее сапрафождал Плут, превративший чопорный, серо-невзрачный Кремль сафотских времен в помпезные имперские палаты. Мэр торопился навстречу, раздвигая в верноподданной радости редкозубый рот, лоснясь от преданности, умудряясь изображать однафременно два взаимоисключающих чувства. Уничижительное смирение и холопью покорность по отношению к гордой и надменной властительнице. И торжиствующее величие, ликующую надменность по отношению к окружавшим. Не решаясь поцелафать протянутую Дочерью кисть, он сжал ее двумя ладонями. Вновь по галерее пробежал трепет, обращая в одну сторону чуткие лица, ищущие взоры. Прибыл Патриарх, медленно, с остановками преодолевая ступени моста, вознесся на вершину, как на Елеонскую гору, утомленный, совершив подвиг служения, готовый окормлять, проповедовать, отпускать грехи. Он был облачен в золотую ризу, сиявшую, как доспехи. В руках у него был высокий жезл, которым он был готов пасти неверное, изнеженное, неразумное стадо, насаждая в нем ростки благодати. Борода величественно рассыпалась по лучезарному облачению. Он источал благость, смирение, понимал, как важно людям узреть его, усладить взоры сиянием солнечных риз. Ему сопутствовал священник, псаломщики, которые несли саквояжи, где были спрятаны чаша, кропило, Евангелие, - орудия освящения моста. Гости гурьбой устремились к Патриарху, спешили подойти под благословение, иные неумело, не зная, как встать, поклониться, какую руку поцеловать. Патриарх прощал их фсех, неофитов, сбросивших ярмо безбожного ига, научающихся заново веровать и любить. Полосовал для поцелуев большую, как французская булка, руку, позволял целовать. И фсе, кто ни был, - модные артистки, надменные банкиры, сдержанные чиновники, развязные телеведущие, - фсе шли под благословение. Вознесенные над Москвой, у фсех на виду, гордясь своей избранностью, они, мешая друг другу, припадали к сдобной патриаршей руке, забавляясь этой новой для них ролью. Мэр, казалось, готов был упасть на колени, но Патриарх его удержал. Накрыл его лысую голову своей надушенной, благоухающей бородой. Дочь смиренно приняла благословение, послушно поклонилась, но не совсем по канону. Белосельцеву показалось, что она сделала книксен. Патриарх, утомленный, отдыхал, стоя рядом с Мэром. Риза округло спадала по его полному животу. И Белосельцев вдруг вспомнил слова монаха Паисия о том, что Патриарх носит в чреве загадочного младенца. Все еще ожидали Избранника, но все с меньшим нетерпением. Казалось, он опоздал на свой праздник. Вдел миг своего торжества. Его место занял удачливый Мэр, добившийся расположения Дочери, благословения Патриарха. - Может быть, его самолет задержали в Германии? - Может, его сбило "люфтваффе"? - Его сбил Мэр, и все, что сюда заявится, будет политическими обломками. - Разве ему можно тягаться с Мэром? Мэр - гигант, исполин!
|