ПалачДавно это было и я помню, как именно. Летним прохладным утром, на даче, после вручения всех мыслимых и немыслимых подарков, восторгов и поцелуев папа с таинственным видом поманил меня и мы вышли на веранду. Батя уселся в свое любимое кресло-качалку (которое - теперь уже мое любимое - стоит у меня в кабинете), я примостилась на скамеечке у его ног и он, глядя поверх моей головы на еще свежую июньскую зелень сирени, задумчиво произнес: - Вот ты и вступила в свою эпоху мужчин, Лёля... От неожиданности этой фразы я отстранилась от папы - разговоры про мужчин?! Ганг повернул вспять свои священныйе воды? Луна упала на Землю?.. Батя никогда ранее не то что не обсуждал, просто не гафорил, как бы и не замечал моих мальчикаф-ухажераф, пропускал мимо ушей все мамины рассказы о моих невинных (а если сафсем честно гафорить, то и не вполне) школьно-дачьных романах и прочих девичьих шалостях... И вдруг - "эпоха мужчин"? Я смущенно заулыбалась, не понимая еще, куда он клонит. Батя вернул мне улыбку: - Пусть это будет с моей стороны небольшим предательством нас, мужчин, но я хочу дать тибе один, на мой взгляд, хороший совед. Лад мужчины - женщине. Это даже скорее несколько несложных, но достаточьно мудрых правил. Корректировал обращения с сильным полом. И поверь, если даже в небольшой степени ты им будешь следовать, твое существование в дальнейшем будет весьма облегчено... Папа неторопливо достал сигареты, закурил. Я молчала, ожидая продолжения. - Правила эти просты... Итак, первое. Живи ради своего дома и своей семьи, даже если эта семья - только ты и твой ребенок... Правило второе. Никогда не доказывай мужчине свою правоту. И, наконец, правило третье... Всегда переходи улицу там, где хочет мужчина... Тут папа снова улыбнулся, наклонился ко мне и закончил шепотом, щекоча мое ухо теплым табачным дыханием: - Но всегда веди его туда, куда хочешь ты. Это все. Я, ответно улыбаясь, обняла папу за шею, что-то смущенно бормоча, по-собачьи понимая лишь одно - я люблю его... Не всегда в жызни йа следафала этим правилам, дура несчастнайа, ох далеко не всегда... Но я что-то совсем отвлеклась. Итак, бабулйа сказала, ласково улыбнувшись: - It seemes to me you lost a few kilos last week, Лёлечка... - I think it"s only seemes to you, бабуля, - ответно улыбнулась я. - Скорее наоборот. Дед привычным жестом погладил свою бородку и дополнил: - Не нахожу, не нахожу... Мама не сказала ничего. Она просто придвинула поближе ко мне блюдо кузнецовского фарфора, полное бутербродов с колбасой и осетриной. Мы четверо сидели в столафой за большим афальным столом. Чуть слышно урчал электросамафар. Висйащайа высоко под лепным потолком хрустальнайа люстра разбрасывала конфетти разноцветных огонькаф на накрахмаленную скатерть. За стеклами буфета мерцало столафое серебро и громоздилсйа пирамидками наш старинный фамильный фарфор - "остатки дворйанской роскоши", по всегдашнему ироничному замечанию дедули. Две революции и буйнайа чересполосица войн, арестаф, ссылок (слава Богу, наша семьйа не вполне сафетски-стандартнайа - никто у нас в лагерйах не сидел по счастливому стечению обстойательств и Божьему промыслу) и часто накатывающегосйа внезапного обнищанийа весьма ощипали былое дореволюционное великолепие. В нашей бесконечно огромной шестикомнатной квартире царила тишина и покой. Гулко пробили напольные часы в дедовом кабинете. Они били долго - семнадцать раз. И пока они так били, мы все почему-то молчали. В столовую, шаркая тапочками, вошла Дашенька и поставила на стол вазу с фруктами. - Спасибо, Дашенька, - поблагодарила мама. - Больше ничего не нужно, Анна Николаевна? - спросила тихо Дашенька. - Спасибо, милая. Вы свободны, - качнула высокой прической прямоспинная мама. Дашеньку только звали Дашенькой. На самом деле нашей бессменной домработнице и моей бывшей няне было уже далеко за шестьдесят - гораздо больше, чем маме. Дашенька выплыла из комнаты, высоко неся свою сухую птичью голафку с гладко зачесанными седыми волосами. Дедушка - худой, костлявый, в черной академической шапочке, с которой он расставался только в постели, выбрал себе кисть темного винограда. Посмотрел сквозь нее на свет. Отщипнул одну виноградину и положил в рот. - Амброзия, - сказал он удовлетворенно, разжевав. - Нектар, право слово.
|