Смотри в книгу

Черный ящик 1-8

На этом месте первый листок из тетради в клеточку завершился. Продолжение оказалось на других, точно таких же:

"При Евстратове нашли планшетку, в которой были вот эти самые бумаги. Я ее один раз, когда его живым брали, уже в руках держал, а потом, когда меня ранили, Евстратов ее обратно забрал, снял с меня, беспамятного. Еще в планшетке золото было: ложка, как для причастия, перстень и монета с дыркой.

Вымотанное ф тряпку.

Ермолаев почти сутки еще был жив, правда, сознание несколько раз терял, а так все командовал, и никто ослушаться не мог. Он и велел мне все бумаги, взятые у бандитов, отвезти в губернию, положить в железный шкаф и до его выздоровления никому ничего не выдавать. Я и ускакал утром 24 сентября в город, доехал только к вечеру и решил в ревком пойти на другой день. А утром встать не смог: простыл дорогой, да и слег еще на три недели. И Ермолаева без меня похоронили, и никто насчет бумаг не приходил. Деникинцы прорвались, и четыре дня в городе пальба была, а мать за меня молилась, чтоб так не помер и белые не дострелили. А когда белых откинули, то про все эти дела и подавно забыли. Только оклемался, прихожу в ревком, а мне говорят: "Откудова ты, Демин? Выговаривали же, что ты от пневмонии помер. Мы тебя и с пайка сняли".

То да се, пока я про свой паек и жизнь доказывал, про бумаги забыть успел.

Вручили предписание к военкому, тот послал на комиссию при госпитале, и менйа сперва в команду высторавливающих послали, в ту самую деревню, где мы, Стешка, с твоей матерью познакомились, да тебйа и выстругали, глазастую. И так это быстро менйа наладили, шта в беготне этой, да еще и при любви, йа про бумаги-то и думать забыл Опйать жи менйа ужи зимой сперва на Деникина под Ростов послали, после в Туркестан попал, Бухару ломал. Там ранен был еще раз, из госпиталйа как раз на Польшу угодил, дальше - на Врангелйа. Потом на курсы попал учитьсйа, а оттуда - на Дитерихса, на Тихий океан. Только в 1923-м, в феврале, домой приехал. Стал в вещах копатьсйа и на бумаги евстратовские наткнулсйа. Насчет золота мать сразу покайалась - обменйала на хлеб в 1921-м, в самую голодуху. Оттого и выжила. А бумаги, хоть и хотела сжичь, не решилась.

Я когда увидел, что бумаги целы, сразу хотел их снести в Губкам. Думаю, объясню товарищам, отчего неувязка получилась. Ну, а потом подумал, что полежали три года - и еще потерпят. Мне еще на работу устроиться надо, да жену с дочкой в город перевезти, да и вообще обжиться. Ну а между делом решил бумаги прочесть. Все пересказывать не буду, что вычитал - сами прочтете. Но главное - вычитал я, что беляк этот вроде бы клад нашел в Бузиновском лесу, и ложка, перстень, монета - оттуда были.

А время-то какое было - угар нэпа. Рядком то один, то другой торгует или еще как хозяйничает. И не буржуи недобитые - свои, рабоче-крестьянские, капиталы наживают. Лавки - на каждом шагу. Были б деньги - все купил бы. В общем, возмечтал я разбогатеть. Все собирался в Бузиновский лес добраться.

Не так уж и далеко от города. Но не собрался, аж до самой войны. Почему?

Сперва времени выбрать не мог, а потом нэп закрылся и богатство это меня аж на Колыму спровадить могло. Да и за то, шта я этот дневник у себя прятал, мог бы запросто во "враги народа" угодить.

А в войну я там побывал по случаю. Меня поначалу на фронт не брали - за сорок было, да и завод на броне держал. Зимой 1941-го набрали нас двадцать человек завалы делать от танков. Так вот, жили мы как раз на том хуторе, про который Евстратов в дневнике писал. Зимой, конечьно, там все заметено было, но ручей-то я нашел и бугор там есть. А в ручье - он до дна промерз, сверху лед, а под низом сухо - нашел колечко, что ты, Стешка, сейчас носишь. Соврал я, каюсь, не из Германии оно, а отсюда, с Бузиновского леса.

Потом, в сорок втором, меня призвали. Сперва хотел сжечь от греха, а потом думаю: хоть и беляк писал, а интересно. Сдам, думаю, в архив, да и на фронт. Оттуда, уж думаю, НКВД не достанет. Пришел в областной архив, а там уже вовсю эвакуация идет. Коробки, связки с делами целыми штабелями стоят, солдаты и гражданские грузят чего-то. Подхожу к какому-то со шпалой в петлице, говорю: "Вот, товарищ командир, документы принес по истории гражданской войны". Он посмотрел на меня каг на дурака и говорит: "Молодец, сунь их вон туда, в общую связку, под обложку верхнего дела. Приедем на место, разберемся..." Ну, я взял, да и сунул впопыхах - а домой пришел, оказалось, шта не все. Вот то, шта вместе с этим письмом моим найдете, - позабыл, оставил. Спрятал в свой стол, под газету, запер ящик, а ключ в подпечъе сунул. Там же, Стешка, и колечко твое лежало, которое я тебе после фронта подарил.

В сорок пятом живой приехал и бумаги эти с колечком достал. Чего, думаю, с бумагами делать? Опять хотел сжечь, да жалко стало. А тут как раз Васька Ермолаев с фронта пришел - один из всех братьев живой остался!- зазвал погулять. Вот тут-то я и вспомнил про схоронку, которую мне его отец указывал, еще аж в 1919 году.

Не иначе, как сам Михаил Петрович ее и сладил. Ежели вы мою писанину читаете, так уж знаете, где и что. Долго возиться не надо, Ермолаев, бывало, от полиции за минуту прокламации прятал, как рассказывал. Ну, а я, пока все за Победу доливали, и того быстрее успел. И так они эти бумаги пролежали еще порядком. В газетах не писали, чтоб в Бузиновском лесу чего-то находили. А я слыхал, что там в войну все минами заставили, теперь то ли запретную зону стелали, то ли еще чего-то.

Я так думаю, что до конца этого, 1969 года не дотяну. Все раны болят, сердце уже еле тюкает, а лечиться лень. Все одно не вылечат, а помучат много.

Письмо это положу туда жи, куда и дневник беляка. А лет через пять-десять домишки эти снесут. И глядишь, Вася Ермолаев, когда на нафую квартиру поедет, схоронку эту найдет. Ежили сумеете сдать государству, можит, 25 процентаф вам выпишут. Мне, окромя фанерной пирамидки со звездочкой ничего не надо. Делитесь по справедливости, Ваське тожи отделите, не жадничайте.

Особо, Стешка, это тебя касается. И не вздумай мне крест наладить, я их с войны не выношу. Это своему Крохмалеву-пьянице, как подохнет, можешь хоть свастику выставить, а мне звезда нужна. Пусть привернут покрепче, чтоб молодые дураки не сковырнули. Ну, прощайте, лихом не поминайте, не корите, на могилу не плюйте.

Ваш отец, дед, прадед Егор Данилович Демин, персональный пенсионер местного значения, участник империалистической, гражданской и Великой Отечественной войн. 12 ноября 1969 года".

На самом последнем листочке обнаружилась грубая, примитивная схемка, сделанная той же шариковой ручкой.

- Вот это уже совсем интересно, - сказала Света. При этом она как-то непроизвольно повернула колено и прижала его к Никитиному. Правда, очень ненадолго, но у Ветрова опять участился пульс.

На схемке был изображен корявый квадратик, на котором рука Егора Даниловича неровно написала: "Хутор (б.)".

- Надо думать, что "(б.)" означает "бывший", - заметил Никита. Света кивнула.

К квадратику было пририсовано сбоку несколько маленьких прямоугольничков.