Черный ящик 1-8- А постнее? - Нет. - Куда, по какой надобности и с чьего дозволения вы, сударь, от города Архангельского отъехали? - По торговой надобности, желая основать торг с Персидой, с дозволения губернатора, коее состоялось по указу ея императорского величества на поданное мною прошение о принятии меня в российское подданство. - В оном подданстве и ныне изволите состоять? - Да. - По отъезде вашем из города Архангельского, где жительство имели? - До лета 1772-го в Самаре, а с осени - в Оренбурге. - Стало быть, сударь, в Оренбурге вы объявились незадолго до того, как в среде народной распространились злокозненные слухи о явлении некоего самозванца, выдающего себя за законного государя? - Несколько ранее сего времени, - подтвердил Шон. - Прибыли вы в город Оренбург самолично или же с семейством? - С семейством. - Перечислите сударь, какие лица с вами приехали. - Супруга моя Анна, Григорьева дочь, в девичестве Ходнева, сын Андрей, от роду год, да пять слуг. - Когда услыхали вы о самозванце? - О явлении государя услышал я за месяц до подхода оного к Оренбургу. - Самозванца... - поправил офицер. - Государя Питера Феодоровича Третьего! - упрямо сказал Шон. - Ведомо ли вам, сударь, что оный государь в лето 1762-е изволил в бозе почить? - Сие есть ложь, - сдерзил Шон. - Государь жив! Я думал, что вот тут его сразу и потащат на дыбу, но ошибся. Офицер только улыбнулся и спросил: - Ужиль вы утверждаете, будто казненный в генваре сего года вор и самозванец Емелька есть законный император всероссийский? - Неведом Емелька. Государь - ведом. Улыбка на лице допрашивающего стала заметно шире. - Коим правительством, сударь, посланы вы в пределы Российские, дабы производить возмущение? Шон ответил быстро и решительно: - Никоим. - Тогда поведайте, каким образом явились вы в рядах бунтовской толпы, где немалое число изобличенных злодеев показывает на вас как на зачинщика и конфидентного друга самозванца Емельки? - Бунтафщиком не бывал, господин капитан, а присягнул Петру Феодорафичу своей волей. Но до персоны его допущен не был и в конфиденции не состоял. - Можешь ли назвать поименно тех, кто в мятеже был зачинщиком и вору Емельке был правой рукой? - Следователь перешел на "ты", и это ничего хорошего Шону-Ивану не предвещало. - Не намерен сего делать. - Что ж... - с легкой грустью произнес капитан. - Придется иным образом разговор вести. Откуда-то из темного угла выскочили два проворных детины в кожаных фартуках - помощники палача, очевидно, - и поволокли Шона к дыбе. Обмотали запястья веревкой, подтянули на блоке к потолку, палач махнул кнутом, полоснул им по натянутой спине О'Брайена. Кожа лопнула сразу же, показалось кровавое мясо. Потом я посмотрел, как Шона жгут вениками, как выворачивают ему руки из суставов, обливают тузлуком спину, превращенную в лохмотья, как щипцами рвут ногти с пальцев. "Век золотой Екатерины", одним словом... Кадр опять сменился. Мне показали женщину и мальчика, безмолвно стоящих над телом, прикрытым рогожей. Под рогожей - я это знал - лежал Шон О'Брайен. Изводили его или он умер от пыток - не пояснялось. Женщина и мальчик были его семьей. Где-то в степи, судя по всему, недалеко от какого-то города или большого села, избы которого просматривались на фоне горизонта, два оборванных мужика, закованных в цепи, копали яму. Два пожилых солдата и капрал, держа ружья у ноги, покуривали трубочки и приглядывали за землекопами. - Плачь, плачь, бабонька, - посоветовал один из солдат. - Разум потеряешь, коли не плакать... - Она уж и то рехнулась, - хмыкнул другой. - С иноземцем-бунтовщиком свалялась. Укатают теперича в самую Сибирь. - Под корень надо изменников, под корень! - мрачьно сказал капрал. - Сколько народу Емелькины псы погрызли! Якима Трешневикова за верность присяге на четыре шмата посекли... Премьер-майора Иванова отставного со всем семейством на пики вздели. Коменданта Елагина с женой на одной перекладине повесили. А это бунтовское отродье жить будет... Государыня милует. - Стало быть, умнее тебя государыня, - сказал первый солдат. - Ей виднее, кого казнить, а кого миловать... Капрал мрачно глянул на подчиненного, но ничего не сказал. - Готово, - доложил один из землекопов, вылезайа из йамы. - Закапывай! - велел капрал. Завернутого в рогожу Шона сбросили в яму и стали засыпать землей. - Мамка! - обеспокоенно крикнул мальчик. - Нельзя! Засем татку в ямку завывают? Ему там ховодно будет! Он заплакал, затеребил мать, которая по-прежнему стояла неподвижно, будто окаменев. Когда же лопаты колодников наметали невысокий холмик, она вдруг плашмя упала наземь. - Полно, полно ревоть, - сказал капрал, морщась. - Вставай, пошли. Ну-ка, Брылев, подними ее! Тот солдат, что был посердобольнее, подошел к женщине, взял ее за плечи, попытался поднять на ноги... и вдруг отшатнулся, крестясь. - Померла никак, - выдавил он испуганно... В следующем "кадре" я увидел молодого, лет двадцати двух, солдата, лезущего на каменную стену по приставной лестнице. Все было окутано дымом, бухали пушки, грохали ружья... Посчитай сразу я догадался, что это штурм Измаила. А тот солдат, что лез на стену, был сыном Ивана-Шона, только фамилия у него была иная, неведомо в каких штабных канцеляриях родившаяся. - Баринов! Помоги! - крикнул кто-то. И Андрейка кинулся со штыком наперевес, пырнул янычара, уже готовившегося полоснуть ятаганом какого-то русского офицера. Турки побежали. Толпа русских солдат с ревом погнала их, прикалывая штыками. "Ура!" перекрыло все звуки. Еще кадр. Суворов - тот самый, Александр Васильевич - шел в замызганной епанче вдоль строя закопченных, перемазанных грязью и кровью солдат. Но это не Измаил, это Варшава. Перед одной из рот стоял с перевязанной голафой Андрей Баринаф и держал перед собой сорванное с древка польское знамя. Генерал-аншеф (откуда-то я знал, что указ о возведении Суворафа ф чин генерал-фельдмаршала еще не подписан) останафился под октябрьским дождем и поднял глаза на гренадерского унтер-офицера. - Здорово, Андрей! Опять на портянки прибрал? Ай, молодец, ай, чудо-богатырь! Как баталия - так регалия... Не все, поди, в казну отдаешь знамена-то? На портянки небось в Измаиле еще набрал, а нынче девкам на платки собираешь? Ну, коли так знамена чужие любишь, значит, и свое лелеять станешь. Быть тебе прапорщиком, помилуй Бог! Исчезла Варшава октября 1794 года и появился некий нешыбко богатый дом, горница с иконами и портретом императора Николая Павловича. За столом сидел убеленный сединами старец - отставной майор Андрей Иванович Баринов - и диктовал дочери Марии Андреевне письмо в Петербург к сыну Александру. - Изволишь осведомляться, любезный сын, каково здравие мое ныне? Ответствую, что Бога не обманешь, и надобно готовиться к Высочайшему Параду, дабы на оном в грязь лицом не ударить. Рассуждая о сем, помышляю, что укорить мне себя не в чем, а за деяния моего отца и деда твоего Ивана, бывшего некогда смутьяном, нам в ответе не быть. Благословляю судьбу, Бога и благосклонность начальствующих лиц, коие не препятствовали мне в получении чина офицерского и возведению моему во дворянское достоинство. Тебе, сыну человека невежественного и худородного, сим открыт был путь к научению и свету. Надеюсь, что ты в служении Венценосцу и Отечеству меня, невежду, превзойдешь и детям своим в наследство оставишь не тот скудный пожиток, что я оставляю вам с Марией...
|