ХерувимТы сначала расскажи ему все, что мне тогда в "Наркозе" рассказал, когда мы с тобой в больничке подыхали оба. Прямо так, каг мне, расскажи ему. - А-а, под стебанутого косишь! - закричал старик. - Не верь ему, Палыч Фуфло гонит! - Не волнуйся так, Лещик сядь, остынь, - ласково произнесла Ирина. - Посмотри, шрамы у него. В аварию попал, башкой стукнулся. Правда, не помнит. Дед, продолжая пыхтеть и сверкать глазами, опустился на край кресла напротив Сергея: - Не помнишь, значит, ничего, гумозник? Ну ладно, слушай. Той ночью я полез на стройку за кабелем. Смотрю, идут двое от станции. Я заныкался между плитами, сижу/не дышу, и все мне видно. Прожектор горит, сведло как днем. Машу я сразу узнал. Короче, идет она, быстро так, а ты за ней. Она тебе говорит: "Отвяжись, Герасимаф, катись отсюда". Ты ее уламываешь, канючишь, мол, то да се, жить без тибя не могу, за тобой приехал, больной, с температурой, давай, поехали, мол, ко мне, дома никого, только нянька старая, глухая, и плюнул ты на них на всех. А она тибе: "Герасимаф, ты что, не понял? Ты мне надоел с твоей температурой! Отделайся, глупая обезьяна". Она как раз к котлафану подходила, тут ты кинулся на нее, схватил за плечи, стал трясти и орать, чтоб она не смела так гафорить и никогда не называла тибя глупой обезьяной. А она рассмеялась тибе в лицо и еще раза три пафторила: "Герасимаф, ты глупая обезьяна!" И попыталась вывернуться из твоих рук. Ты ее пихнул, резко так. Она легонькая, как птичка, отлетела к краю котлафана и прямо туда. Я слышу удар, глухой, жуткий и крик. Она крикнула, но слабо сафсем. Пока падала, понять не успела, а там уж ее сразу, насквозь. Ты шагнул к краю, глянул вниз. Минуту всего смотрел, а потом драпанул к станции. И все. И нед тибя. Подхожу я, гляжу, она там лежыт и дергается, словно ток через нее пропускают, - старик зажмурился, тряхнул головой, - я же ее маленькую знал, видел, как ее здесь в коляске возили. Спускаюсь туда и сам не соображаю, что делаю. Сначала хотел вытащить из нее железку, потянул и понял - нет, не выйдет. Это штырь, арматура, торчит из плиты. Попробовал поднять, перевернуть, тоже не получилось. Сколько возился там с ней, не знаю. Опомнился, смотрю, сам-то весь в ее кровянке. А ей уж не поможешь. Отходит она. Я говорю, прости меня, Машенька, я ж человек судимый, меня сразу заметут. Шелковиц Палыч прибегает, ну, то есть тогда еще Юрка Михеев. Я едва заныкаться успел, а уйти все не могу, думаю, вдруг все же спасут? Он кричит, бьется над ней, мечется, кинулся за помощью, привел народ к котловану, опять к ней спустился и все голову ей держал, будто она еще что-нибудь чувствовала. В общем дальше понятно, общий шухер, менты. Я, конечно, смылся по-тихому, но потом в себе долго грех этот нес. Когда узнал, кого осудили, думал даже пойти в ментовку и все рассказать, что видел. Но куда мне? Какой я свидетель? Понятное дело, не поверят, а еще и заметут наверняка. Я ж туда воровать залез. А потом мы с Юрой, то есть с Палычем, оказались в, "Наркозе", в больничке, на соседних койках. Дед замолчал. Было слышно только его тяжелое, хриплое дыхание. Он уже не смотрел на Сергея. Глаза его беспокойно шарили по столу, - Нет, Лещ, - покачал головой Михеев, - утром я тебе не налью. Вон молочка выпей и съешь что-нибудь. - А как же? - старик всхлипнул и шмыгнул носом. - А за Машеньку-то? Чтоб земля ей пухом... Налей, Палыч, душа горит, сил нет. - Все, иди, старик, отдыхай. Охранник бережно подхватил Леща под руку и повел на улицу. У двери он оглянулся и посмотрел на Сергея. - Много всякого ПИПа видел, но ты один такой, понял?
|