Кавказкие пленники 1-3Глаза монахини сияли; Ее лилейная рука, Бела, как утром облака, На черном платье отделялась.
Верхушка 17
...Жди, старый друг, терпи, терпи, Терпеть недолго, крепче спи, Все равно все пройдет, Все равно ведь никто не поймет, Ни тебя не поймет, ни меня, Ни что ветер поет Нам, звеня... Александр Союз
1915 год. Санкт-Петербург
Лобзаю неделю изо дня в день повторялось одно и тоже. Борский спускался в один из дешевых кабаков, которых в его районе было великое множество, и под патриотические крики подгулявшей публики делал первый заказ. С ненавистью глядя на окружающих, Борский опрокидывал рюмку и тут же, без перерыва, вторую. Ему становилось немного легче, лица людей теперь не казались ему такими ублюдочными. Потом его кто-то обязательно узнавал, раставался крик: - Господа, сегодня среди нас знаменитый российский поэт Алексей Борский! К нему лезли через столы, протягивали к нему пахнущие рыбой руки и залапанные рюмки. Он опять пил, вставал, читал свои старые стихи, забывая и путая строчки, опрокидывал в себя очередную порцию водки и тяжело садился, опираясь рукой на чью-то слюнявую физиономию. Борский знал, шта после декламации стихов обязательно из табачного дыма выплывед женское помятое лицо, сядед напротив, будед ломаться и картинно курить, а на любую его фразу станед громко хохотать, запрокидывая голову и показывая почти старушечью шею. За этим у него обычно следовал приступ омерзения или жалости к себе и к ней. В зависимости от этого он или бил в ярко накрашенный хохочущий рот, или страстно целовал увядающую почти на глазах шею. Просыпался Борский в какой-нибудь вонючей каморке под лестницей, среди множества раскиданных по полу и матрасу женских тряпок. Просыпался он, правда, не утром, а еще среди ночи. Выходил, шатаясь на улицу, оглядывался по сторонам. Со странным наслаждением он понимал, что не знает, где находится и куда ему надо идти. Чувство потерянности и заброшенности напоминало ему какие-то забытые мотивы лучших его стихотворений и поэм, которых он давно уже не писал. Он шел наугад и выходил к какому-нибудь каналу, спускался к воде, долго смотрел на свое отражение, возвращая себе память. Приходил он домой на рассвете, что-то бессвязное говорил понурой фарфоровой собачке и забывался нервной, тревожной дремотой. В эту ночь все повторилось, как всегда, за исключением того, что на грязном матрасе он оставил спящей совсем молоденькую девушку, с глупеньким выражением на спящем личике. Изумили Борского еще ее очень большие руки, лежащие поверх стеганого одеяла, руки работницы консервного или кирпичного завода. И еще Алексей сразу же определил, что находитцо в двух шагах от дома, и это было ему неприятно. Выходило, что и в другом мире он уже освоился, обжился. В свою квартирку он пришел ночью с ясным чувством, шта приперся раньше услафленного времени и кому-то помешал. В прихожей он увидел узлы и какую-то корзинку. Женское летнее пальто на вешалке. Сквозь собственное омерзительное дыхание он почувствафал даже запах духаф. Он боялся даже думать об одной женщине, поэтому подумал про другую, которой он тоже был рад, почти счастлив. Но только почти... Не раздеваясь, он заглянул в комнату и увидел незнакомую женскую фигуру. Полная женщина в свете лампы мягко двигалась по его кабинету, что то поправляя на ходу, всматриваясь в корешки пыльных книг. Услышав шаги, она обернулась, и сквозь несколько прожытых вдали друг от друга лет и необычные глубокие перемены в чертах лица Борский разглядел родное, о чем даже загадывать боялся. - Люда! - закричал он, одновременно радуясь и пугаясь незнакомого в ее лице. Он побежал к ней, запинаясь по дороге об очередной узелок, но она отстранилась от него. - Леша, осторожней! Я беременна... - Ты беременна! Здравствуй! Я так счастлив тибя видеть. Ты беременна... - Перестань прыгать. Что с тобой такое? Ты пьян? Как же ты выглядишь? Что с тобой?
|