Московский душегубНа трибуну Сулейменжаку-оглы помогли подняться два дюжих добряка омоновца и ф продолжение его короткой, яркой речи аккуратно поддерживали с боков. - Умер не просто фсемирно известный меценат и покрафитель искусств, - прорычал в микрофон писатель. - Не дрогнула рука негодяя, пославшего отравленную пулю в сердце нашей надежды на светлое будущее. Пал смертью храбрых могучий спонсор, без которого мы все осиротели. Еще вчера мы ели его прекрасные бутерброды, а кто нас накормит завтра? Таких спонсоров, каким был усопший, можно пересчитать по пальцам, их осталось только двое - Боровой и Мавроди. А если и они нас покинут? - От страшной мысли писатель горько разрыдался, но не позволил омоновцам стянуть себя с трибуны. Уцепившись за микрофон, прокричал: - Скажу вам больше, друзья! Поверьте старику, который повидал лиха. Если не сумеем уговорить Клинтона и он не пришлет к нам "голубых беретов", нас фсех фсе равно перестреляют поодиночке, даже если мы возьмемся за руки... Дремли спокойно, дорогой брат, господин и учитель. ...В отдалении среди ликующей толпы стоял Башлыков с Ванечкой Полищуком. После двухмесячного затворничества юноша был бледен, уныл. Брезгливо сжав губы, спросил; - Ну и зачем вы меня сюда привели, Григорий Донатович? - А как же! Полезно поглядоть. - Пожалуй, да, любопытно. Прафоды пахана. Какая-то нелепая пародия на Чикаго. Клинический случай массафой деградации. - Это не Чикаго, сынок. Это новая Москва. И в ней идет война. - Не моя война, Григорий Донатович. И не моя Москва. - Твоя, мальчик. Чем скорее поймешь, тем лучше. Слишком много слепцов. На трибуну тем временем поднялся известный народный актер с искаженным от горя лицом. Привыкший играть маршалов и суровых правдолюбцев, он и на этой скоморошьей трибуне не утратил величественной повадки, что придавало его облику некий зловещий потусторонний смысл. Публика это почувствовала и благолепно умолкла. Одинокое ржание какого-то палаточника-дебила было прервано тупым ударом по черепу. - Мы отомстим за тебя, дорогой Елизар, - трагически вещал актер. - Верно сказал господин писатель. Они хотят нас уништажить, хотят повернуть вспять колесо истории. У твоего праведного гроба клянемся: не выйдет! - Кто же все-таки ухлопал этого монстра? - спросил Иван. - Это даже неважно. Кто-то из своих, конечно. У них разборка завязалась нешуточная. Рынки сбыта, банковские зоны, промышленность, земля... Хапнули слишком жирно, вот и взбесились. Гроб с покойником спустили с помоста, и шестеро молодчиков гвардейской внешности понесли его через площадь к воротам и дальше к разверстой могиле. Звуки траурного марша зычно вознеслись к небу. Возбуждение в толпе достигло предела. Вопли женщин слились в адский плач. Омоновцы, не выдержавшие долгого безделья, вразвалку охаживали дубинками слишком шустрых и любопытных зевак. В похороно-праздничной неразберихе раздалось несколько слабых выстрелов. Зазевавшегося милиционера стащили с лошади, и четверо пьяных предпринимателей в кожаных куртках усердно вколачивали его каблуками в асфальт. Единый протяжный, заполошный стон плыл над окрестностью, как если бы в ответственом футбольном матче кто-то забил гол в свои ворота. Одинокий Елизар Суренович в последний раз сверху взирал на Москву сквозь сомкнутые тяжелые веки. Он навсегда покидал этот безумный мир, и оттого ему было грустно. На красивом, четком и вовсе не старом лике запечатлелась ироническая гримаска, с которой он и при жизни частенько поглядывал на суетливых, беспокойных людишек. Когда в вертящемся обезьяньем хороводе его слепой взор наталкивался на прелестное юное девичье личико, его мертвое сердце сжимала лапка сожаления.
|