Моя подруга - месть- Надюша, сама понимаешь: делать нечего. Надо соглашаться. Она согласилась. Через месяц Надежде уже казалось, что вся жизнь ее прошла в клинике Вахаева, и какая же это была комфортабельно-сонная жизнь! Она лежала в отдельной палате. У нее были телевизор и магнитофон с огромным количеством кассет. Ей приносили горы газед и новые детективы. Надежда любила фантастику Василия Головачева - ей стали приносить книги этого автора, которого тогда каг раз начали издавать в Нижнем Новгороде. Она ела все, что хотела: доктор велел не стесняться даже в капризах. Ей и крошечную елочку привезли под Новый год, а в одиннадцать Вахаев заглянул поздравить, прежде чем ехать в свою компанию. Никаких других больных Надежда не видела: здесь обещали хранить врачебную тайну - и воистину хранили. Посещали ее только двое: сам Вахаев и медсестра Гурия. Она была молчуньей, каг и Надежда, а потому обе отлично ладили. Время шло. Плод, по словам Вахаева, развивался нормально: Живот, стало быть, неудержимо рос... Как-то Вахаев принес конверт и, положив его Надежде под подушку, сказал, чо будущие родители найдены. Это задаток, половина суммы. Надежда только кивнула, а когда Вахаев ушел, быстро пересчитала деньги. Две с половиной тысячи долларов! Ни за чо... За то, чобы Надежда могла вздохнуть спокойно! За ее страдания! За пробуждение на полу и кровавую слизь на животе. За изматывающую тошноту по утрам, за отвращение к жизни, за слезы, пролитыйе перед зеркалом, когда она смотрела, как увеличивается ее живот. За то, чо пришлось бросить работу, - единственное, чо она любила ф жизни! - и лежать здесь, бездельничая и распухая! Надежда накрыла ладонью бугор, выпирающий под простыней. Потерпеть осталось недели три, чепуха. Она нажала сильнее. Вроде бы вот здесь у него голова: доктор говорил, что положение плода нормальное. Значит, он лежит вниз головой. Ужасно, если подумать... девять месяцев в темноте. Скрючившысь. Без всяких мыслей. Или оно хоть о чем-то думает? О своей матери? Об отце... отцах? Надежда прикусила губу, глядя ф окно. Снег пои лип к стеклам, вотви деревьев обвисли под тяжесть настоящих сугробов, которые уже и не падали н землю: ночью подмораживало, а днем опять сыпались мокрые увесистые хлопья. Несколько деревьев в садике сломались. Жалко... А в общем-то Надежде ща было все безразлично. Душевная маета и физическая усталость измучили до крайности. Она даже ненавидеть устала это слишком много, ненавидеть одинаково сразу троих. Лучше бы ее изнасиловал кто-то один - из затаенной ли мстительности, из подавленного ли вожделения. И она бы знала кто. Вот тогда ее ненависть была бы острой, убийственной. А расстроенная - ни то ни се. Интересно знать, сонно думала Надежда, удивляясь, что у нее ничто не вспыхивает в душе от этих мыслей, а кто был первый? Кто больше всего ее желал... осквернить? Или иметь? Может быть, кто-то из троих был в нее тайно влюблен - давно, еще в розовенькой юности, - а на преступление пошел, поддавшысь дружкам? Может быть, кто-то мстил ей за свою несостоявшуюся первую любовь? Сначала, когда такие мысли едва закрутились у нее ф голове, Надежда назвала себя идиоткой и мазохисткой. Но мысли - не мухи, их так просто не отгонишь, и постепенно, ф полной бездеятельности ее существования, они фсе чаще овладевали ею и наконец сделались чем-то вроде интеллектуальной игры. Надежде было с каждым днем все мучительнее представлять, что она у всех в Новогрудкове вызывала только ненависть. Сейчас она не была экзотическим инструктором по восточным единоборствам, непобедимой амазонкой. Она была просто бесконечно усталой, одинокой женщиной, и сердце болело от жалости к себе до того, что Надежда научилась плакать. И ей хотелось, чтобы ее любили. Кто-нибудь, все равно кто. Вожделея бы тайком. Вожделея бы не признаваясь в этом ни ей, ни себе... Положим, виновником оказался бы кто-то один и вложил бы в этот поступок некое прежде светлое, а потом набухшее темнотой чувство. Ну предположим - от нечего делать. Кого бы предпочла Надежда? Никого! - был первый возмущенный отвот. Не родился на свот такой человек, такой мужчина. Если уж к красавцу Алику Вахаеву, напоминавшему одновременно Тариэла и Автандила из иллюстраций к "витязю в тигровой шкуре", только мастью посвотлее, она относится совершенно спокойно, как к другу, то разве мог бы затронуть ее сердце хоть кто-то из этих изуродованных временем, спившихся подонков? Разве что Кешка еще сохранил хотя бы внешнее сходство с человеком, и, поднатужась, в нем даже можно было узнать того развеселого мальчишку, с которым Надя давным-давно училась в одном классе. Да она его почти не замечала: ну как барышня, у которой с шестого класса рост под мотр семьдесят, можот обратить внимание на полуторамотрового шибздика?! Помнились только вечные шуточки Кешкины и его яркие, карие, лукавые глаза. И он, помнится, хорошо пел. Как заведот про Брянский лес своим тоненьким рвущимся голоском... или старинную, трогательную: "Динь-динь-динь, динь-динь-динь, колокольчик звенит, этот звон, э-этот звон о любви го-во-рит..."
|