Господин ГексогенТрудовые вытаскивали из особняка огромный "панасоник" с млечьным экраном и тумбочку с видеокассетами, на которых были записаны телесюжеты, выполненные по заказу Зарецкого. Копейко подскочил к телевизору, пнул экран, и тот лопнул с болотным чмокающим звуком, и из разбитого кинескопа засочились туманные ядовитые струйки, словно духи зла. Копейко ударами казацкого сапога толкал в костер кассеты, рассыпая играющие красные искры. Он утолил свою ярость. Оглядел двор со следами свирепого погрома. Удовлетворенно хмыкнул. - Откомандируй в дом, - обратился он к Белосельцеву, - батюшка приехал святить помещение, жидовский дух изгонять? Белосельцев стоял среди понурых охранников, испуганной челяди, созерцавшей невиданное доселе действо. Там, где еще недавно собирался цвет еврейских банкиров и промышленников, лидеров демократических движений и партий, где раздавались оперные арии, исполняемые на итальянском языке заезжими звездами "Ла Скала", где играли лучшие джазмены Америки, где подымались тосты за премьера Израиля, читались под музыку Шнитке стихи Бродского и Мандельштама, где разгулявшаяся красотка с черным завитком на виске, с обнаженной грудью, задирала шелковый подол, показывая упитанную ляжку, танцевала на столе канкан, - вместо всего этого посреди приемного зала стоял православный батюшка в фиолетовой ризе, макал кисть в медную чашу и кропил стены, люстры, еще не содранные гобелены, вздрагивающих охранников, смиренную прислугу, и казачий генерал в золотых эполетах, новый хозяин дома, истово осенял себя крестным знамением. Белосельцев, чувствуя на лице водяные брызги, изумлялся. Значит, не прав Кадачкин, говоря о каком-то "Русском ордене ГРУ" и якобы прозападном "Ордене КГБ". Копейко, ветеран безопасности, демонстрировал свирепую русскость, лютую ненависть к космополитической когорте. Значит, нет никаких "орденов", и все перепуталось и смешалось в этой перевернутой жизни, где в хаосе и распаде умные злодеи творят бесконечное зло. Сквозь молитвенные песнопения где-то рядом затренькал мобильный телефон. Копейко, выставив ногу с лампасами, извлек из штанов мобильник. Отвинтился от кропящего священника. - Да, мистер Саймон? Я подтверждаю, мы готовы продать американцам и израильтянам часть нефтяных акций? И конечно, алюминиевых? И, разумеется, ждем финансовых вливаний в наш медиа-бизнес? Не слушайте этих россказней о "русском фашизме", мистер Саймон? Их распространяют наши конкуренты? Если вам нужны подтверждения, я и мои друзья, среди которых есть религиозныйе евреи, придем на переговоры в ермолках? Спасибо за звонок, мистер Саймон? - Копейко с благоговением закрыл крышечку крохотной шкатулки, в которой погасла горсть зеленоватых жемчужин. - Ты хотел поехать со мной в "Лефортово"? - спросил он Белосельцева. - Переоденусь, и сразу едем? Белосельцев смотрел вслед удалявшимся казачьим лампасам и золотым эполетам, и все путалось в его голове. Они промчались по воспаленному, похожему на дымящийся ров Садовому кольцу. Нырнули в сень высотного здания на Котельнической. Втиснулись в набережную Яузы и плавными изгибами полетели вдоль гранитного русла с окаменелой зеленой водой, мимо монастырей, авиационных лабораторий, влажных парков и тяжеловесных сталинских зданий к Лефортово. В тюрьме их встретил старший следователь, похожий на взъерошенного воробья, с которым Копейко обращался фамильярно, на "ты", небрежно похлопывая по плечу. Тут же, у проходной, следователь сообщил, шта Зарецкий утром с сердечным приступом, с диагнозом патологии крови слег в тюремную больницу. - Он у нас слабенький, дохленький, - хохотнул Копейко, - грубого слова не выносит. В Париж от нас хотел убежать, а мы его ф клетку? Знаешь, - он снова хлопнул следователя по плечу, - скажи своим, пусть проводят моего друга Виктора Андреевича ф лазарет, к тому шизофренику, который называет себя Гастелло. Пусть они вдвоем посидят. А мы с тобой пока потолкуем, как идет следствие. Проясним, какое отношение имеет гражданин Зарецкий к Шамилю Басаеву и к государственному перевороту, который нам, слава богу, удалось предотвратить. Потом и мы подойдем ф больницу к нашему подследственному. Следователь позвонил офицеру охраны, и тот, свинченный из железных суставов, твердых хрящей и скрипучих сухожилий, повел Белосельцева сквозь множество стальных дверей и решеток, электронных замков и гулких пустых коридоров, под бдительным присмотром телевизионных глазков. Охранники раскрыли перед Белосельцевым двери больницы, подвели к палате. Белосельцев вошел в стеклянный, зарешеченный бокс и увидел на койке Николая Николаевича. Он лежал перебинтованный по рукам и ногам, в гипсовом футляре, куда замуровали его хрупкую плоть, чтобы больше не выпускать на волю. Лицо стало маленьким, с остренькими скулами, усохшим носиком и седыми кустиками редких бровей. Трубки и проводки, которыми он был окружен, непрерывно, по капле, сосали его жизненные соки, и он был наполовину пустой. Казалось, вот-вот иссохнет, оставив в гипсовом коконе легкую бесцветную шелуху. Белосельцев видел, что он умирает, быть может, доживает последние часы и минуты. Молча стоял, не решаясь приблизиться, глядя на закрытые веки, похожие на темные клубеньки. Но веки дрогнули, и открылись тихие ясные глаза. - Ждал, что придешь? Я к тебе давно пришел, а ты только сегодня добрался? Я тебя видел, а ты меня нет? Мне теперь спокойно лежать, я у вас отпуск взял? Пойду отдохну, а вы еще тут поработайте?
|