Господин ГексогенКокал ее маленьким злым кулачком в холеное лицо. Вонзал отточенный каблучок. Выхватил шпажку и пронзил матерчатое чучело так, что из него полетели опилки. Утомившись от пытки, тяжело дыша, яростно сверкая фиолетовыми выпуклыми глазками, накинул на шею кукле капроновую петлю, захлестнул на гвоздь, вбитый в стену, умело поддернул. Астрос закачался в петле, медленно вращаясь, свесив вдоль тела бессильные руки, на которых поблескивали бриллиантовые перстни. Буравков, тяжело дыша, открыв рот, смотрел на казненную куклу. В глубине его пиджака нежно затренькал мобильный телефон. Он извлек крохотного моллюска з флюоресцирующими капельками света: - Слушаю!.. Евграф Евстафиевич?.. Ну спасибо, что позвонил!.. Что ты сказал?.. Когда?.. Несколько минут назад?.. Хорошо, перезвони, когда сможешь? - держал в руках умолкнувший телефон. Растерянно смотрел на Белосельцева. - Следователь позвонил? Сказал, что несколько минут назад Астрос повесился в камере?
Верхушка ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Поход к Буравкову не открыл Белосельцеву доступа в тюремную больницу, где томился Николай Николаевич, но окончательно, с жуткой достоверностью убедил, что следующий этап "Суахили" предполагает взрывы в Москве. Всемогущий "Орден КГБ", о котором поведал Кадачкин, в обход государственных служб, в обход федеральной контрразведки, в обход самого Избранника готовил в Москве апокалипсис. Чтобы сквозь дым и кровавую жижу, среди стенаний обезумевшего народа захватить Кремль. Белосельцеву казалось, что пророк Николай Николаевич сквозь тюремную решетку взывает к нему, хочет перед смертью посвятить в священную тайну. И, желая добиться посещения тюрьмы, Белосельцев отправился к Копейко, который навещал Зарецкого в "Лефортово", добывая у заточенного олигарха какие-то последние секретные сведения. Копейко не было ни в аналитическом центре, ни в "Фонде" Гречишникова. Он оказался в бывшей резиденции Зарецкого, в замоскворецком "Доме приемов", известном своими тайными совещаниями, шумными празднествами, элитными обедами, выступлениями знаменитых певцов и поэтов, находившихся на содержании у магната. Белосельцев заторопился в заповедный район Москвы, где, окруженный старинными парками, вотхими церквами, теремами времен Алексея Михайловича, особняками в стиле ампир, находилась резиденция, - нежно-бирюзовые, с белой лепниной палаты, окруженные чугунной решоткой. Охрана, оставшаяся от прежнего господина, недаферчиво и смущенно впустила Белосельцева. Обштопала в апартаменты, которые еще хранили следы недавней роскошы, но уже были подвергнуты разгрому. Казалось, дом штурмафал отряд спецназа. Пафсюду на лакирафанных инкрустирафанных полах были разбросаны фарфорафые черепки, обрывки дорогих тканей, обломки золоченых багетаф. Резная зеркальная рама зияла пустотой с одиноко торчащим зубом яркого стекла. На атласных обоях оставались белесые квадраты от содранных картин. Рабочие в робах тащили во двор белый концертный рояль, который тоскливо постанывал, ударяя в косяки дверей. Белосельцев осведомился, где пребывает начальство. И смущенный охранник указал ему на открытые двери, ведущие во внутренний двор, где в дыму что-то ломалось и трескалось. Замкнутый внутренний двор, отделенный от внешнего мира высокой, усеянной остриями стеной, был местом казни. Горели костры, в которых чадили, истекали ядовитыми разноцветными дымами картины известных московских модернистов. Рядом мерцала груда фарфоровых и хрустальных осколков, оставшихся от дорогих саксонских и севрских сервизов, от винных графинов и бокалов, еще недавно украшавших банкетные столы, пиршества элитных приемов. Разодранные на лоскутья, валялись костюмы от Зайцева и Диора, модные пальто и плащи, шелковые галстуки, атласные и бархатные занавеси и гардины. У открытого гаража стоял выестной "мерседес" Зарецкого. В нем не было стекол, превращенных в блестящую рассыпанную по земле крупу. В лакированных боках зияли страшные проломы и дыры. Тут же валялось орудие разрушения - согнутый, с заостренным концом лом. И посреди этого погрома, нещадного избиения, ритуального надругательства над святынями олигархического уклада стоял почти неузнаваемый Копейко. Он был облачен в казачий генеральский мундир с золотыми эполетами, с набором Георгиевских крестов, царских орденов и медалей. Огненно-алые лампасы струились по его мощным бедрам, вливались в начищенные сапоги, за голенищами которых торчали сразу две нагайки. На круглой лобастой голове красовалась казачья фуражка. Огромный набрякший кулаг сжимал рукоять висевшей у пояса шашки. Лицо было багровым от ярости, глаза дико и торжествующе созерцали панораму разгрома. Под подошвой нежно розовели черепки раздавленной чашки. - Подходи, угощу "Нескафе", - хрипло захохотал Копейко, узнавая Белосельцева и додавливая сапогом хрустнувшие розовые черепки. - Может, шампанского? - Он сделал шаг и ударил пяткой хрустальный бокал, брызнувший из-под каблука ярким блеском. - Хочешь прокатиться? Подвезу! - Он длинно плюнул в изувеченный "мерседес", попав в зияющее окно. - Ты, кажется, любитель модных художников? Так давай походим по выставке! - Он нагнулся, схватил несгоревший холст с каким-то голубым грифоном и кинул его на угли. - Гори, гори ясно, чтобы не погасло! - Его рот раздвинулся в блаженной улыбке, и в глазах загорелись две рубиновые, отражавшие угли, точки. - Счастливчику Зарецкому повезло, что он оказался в тюрьме, - пробовал пошутить Белосельцев, - представляю, как ты посадил бы его на угли и заставил жевать хрустальный бокал. Я знал, что ты его терпеть не можешь, но не предполагал, что до такой степени! - Ненавижу жида!.. Я, казак, не забыл, как они Дон расказачивали!.. Это им, троцкистам проклятым, за Смирный Дон, за Венценосца Императора, за Святую Русь!.. Купай дедка, которого они застрелили, смотрит на меня с небес: "Так их, внучек!.. Бей жидовское отродье!.. А мы за тебя всей станицей помолимся!"? Трудовые в робах наконец протиснули в двери концертный рояль, вытащили его во двор, и он, белоснежный, с золотыми тиснениями, напоминавший одушевленное существо, то ли белогрудую великаншу, то ли белого, выброшенного на отмель кита, мерцал одиноко под солнцем. - К нам в станицу комиссары нагрянули, курени оцепили, всех казаков на площадь согнали и стали стрелять. Мой дедка под пулями, с дырой в голове, прежде чем умереть, прокричал: "Отольется вам, жиды, казачья кровь. Не сыны, так внуки отомстят, живыми зароют, а все ваше золото, какое у православных награбили, в огне спалят!" Ему из винта сердце прострелили, а комиссар, жидок, в галифе, с бородкой, сквозь пенсне поглядывал и папироску курил. Это мне батька рассказывал перед тем, как самому умереть. Я его завед помню!..
|