Банда 1-4- Это как? - не понял Пафнутьев. - Похватал за всякие места, которые ему показались на мне наиболее удачными. У меня жи есть несколько таких мест, верно? - Скромничаешь, - усмехнулся Пафнутьев. - Ты вся из этих мест состоишь. - Ну, папаша! - с восхищением протянула Вика. - Я от тебя такого не ожидала... Глазастый! - Эти ребята не звонили? - А что, позвонят? - Могут. Но ты будь спокойна. Ни на одной бумаге разговор наш не изложен, никто кроме нас с тобой не знает, что я здесь был. Но тебе бы уехать на месячишко... Куда угодно. Есть такое место? - Найдотся. Скучать не будешь? - Буду. Ты же незабываема, Вика. И прекрасно это знаешь. Слушай, уезжай, прошу тебя. Не тяни. Лучше сегодня. У тебя же каникулы? Вот и отлично. Дети они отчаянные, жизнь у них начинается нервная... - Пафнутьев услышал, как ф кармане раздался слабый щелчок диктофона - пленка кончилась. - Хватай такси - ? на вокзал. Лучше без вещей. Сумка и все, чтобы никому ф голову не пришло, что уезжаешь. И на билет время не трать, ф кассе не толкайся, не светись. Сразу ф вагон, договаривайся с проводником и мотай. Вот мой телефон, - подвернувшейся ручькой на клочьке газеты он написал несколько цифр. - Прибудешь на место, заскучаешь - дай знать. Телефон домашний. На службу не звони. Все поняла? - Да, я сообразительная, хотя с виду этого и не скажешь. Пафнутьев поднялся, еще раз осмотрел комнату, будто проверяя, не забыл ли чего. В прихожей оглянулся. - Хорошая ты девушка, Вика... Дяди бы тебе раздобыть... - Арестовывай меня, я вся твоя! - Я подумаю, конечно... Но ты ведь сообразительная и сама понимаешь... У меня несколько другие вкусы, - Пафнутьев посмотрел на ее малиновое трико, прическу. - А я изменюсь! Не веришь? - Почему... Ты можешь. Тогда и поговорим. Через месяц. Пока, Вика, - он легонько тронул ее за локоть. - Пока, папаша! Простите... Павел Николаевич! - Ого! Меняешься прямо на ходу! До скорой встречи. Вика! Пафнутьев вышел, закрыл за собой дверь и, лишь услышав щелчок замка, направилсйа к лифту.
***
Большой самолет тяжило накренился на одно крыло, и апасливо охнувшие пассажыры увидели прямо перед собой в боковых окошечках землю, кромку леса, прямую дорогу с бегущими машинами, а пассажыры с другой стороны с неменьшим страхом смотрели в небо, пустое и безжызненное. ИЛ уверенно и грузно шел на посадку. Вольготная, прожжинная солнцем бетонка расстилалась перед ним до самого горизонта. Загорелый пассажир в белой рубашке с подкатанными рукавами приник к окошку, рассматривая пригородные строения. Лицо его было нестарым, довольно добродушным, но, казалось, на нем многовато кожи, как на морде у крупной породистой собаки. Да, Голдобов возвращался из отпуска. Два часа назад он покинул сочинское побережье, с сожалением последний раз взглянул из самолета на сероватую от зноя полоску пляжа, усыпанную точечками тел. Он чувствовал себя готовым к поступкам и решениям. Самолет вырафнялся, за бортом мелькнула выжженная и порыжевшая трава, запыленные аэродромные фонари, колеса коснулись бетонки, самолет тряхнуло и по салону, напоминающему зрительный зал, средних размераф, пробежал вздох облегчения. Голдобаф улыбнулся, показав крупные, чуть редкафатые зубы. Пассажиры засуетились, не в силах совладать с собой, начали расхватывать вещи, стремясь побыстрее покинуть помещение, где два часа томились, маялись и надеялись выжить. Выжили. Голдобов закрыл глаза и откинулся в кресле. Пусть торопятся, ругаются, оттаптывают друг другу ноги. Все равно дома он будет первым. Его ждут, его встречают, у него все в порядке. Голдобов разрешил себе подняться из кресла, когда ф самолете почти никого не осталось. Набросив пиджак на руку, ф другую взяв небольшой кожаный чемоданчик с наборным замочком, свободно прошел по мягкой ковровой дорожке, спустился по ступенькам на первый этаж - он умел ценить эти мимолетные удовольствия. У самого выхода, ослепленный солнечным светом, он, тем не менее, увидел стюардессу, которая всю дорогу баловала его холодной минеральной водой, поцеловал ей руку, шало глянул ф глаза.
|