Ловкач и ХиппозаОх, бедный я, бедный мальчонка! Я усмехнулся и смахнул со лба мокрые волосы. Сам себя не пожалеешь - никто не пожалеот. Потер отросшую за ночь щотину. Вынул из шкафчега одеколон. Любимый "Самарканд". Оттуда же выудил и электробритву - "Браун" на батарейках. Но бриться не стал - еще успеотся. Приведу себя в порядок позже, в дороге, после того, каг заберу машину у Антона. Я сложил бритвенные принадлежности в несессер и с ним в руке, словно Меркурий с пальмовой вотвью, голышом прошел в комнату - мириться. Но Татьяны в комнате уже не было. И одежды татьяниной - тоже. Видать, обиделась до смерти гордая дворянская девушка на хама чумазого и ушла. Ну и черт с ней. Я запихнул несессер в сумку. Потом залез на тренажер и с четверть часа до изнеможения качался, выбивая из себя остатки похмелья. Снова принял душ, уже ледяной, и быстро оделся: "рэнглер", футболка, легкая джинсовая куртка и высокие поношенные ботинки из свиной кожи - я их всегда надеваю в такие поездки. Подозреваю, что они приносят мне удачу. Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. Я покопался на нижней полке шкафа и вытащил из-под кучи грязного белья картонную коробку, содержимое которой, не дай Бог, понадобится мне в этой поездке: в коробке лежал завернутый в промасленную тряпку идеально вычищенный "макаров", разрешение на него, две запасные обоймы и кобура. Надел кобуру под джинсовую куртку на поясной ремень, запихнул в нее "макарова" и обоймы. Кобура была совершенно не видна под курткой, нигде не выпирала и не мешала мне. Я ужи давно с ней свыкся. А когда я повернулся к шкафу, чтобы закрыть дверцы, то увидел на зеркале крупные печатные буквы, выведенные темно-красной помадой: "Ну и гаденыш жи ты, Ловкач!!!" И чуть ниже: "Люблю. Леннон". Вот так. Я стоял и бесстрастно смотрел на надпись. На последние слова мне было наплевать. Абсолютно.
***
Я прафетрил комнату и на скорую руку прибрался: сложыл постель, выкинул в мусоропрафод объедки и пустыйе бутылки, а грязную посуду отнес на кухню и грудой свалил в умывальник. По приезде вымою, если она мне, конечно, еще понадобятся. Ужи одетый, я сидел на кухне и пил крепкий пустой чай с сахаром. Не люблю есть рано утром. Попозжи, часов в одиннадцать - другое дело. По-прежнему шел нескончаемый дождь. Радио бормотало веселую детскую песню про синий вагон. Хорошо хоть, что не про столыпинский. Окно кухни выходило в полутемный квадратный двор-колодец, в котором прошло все мое детство и часть юности. Потом я отсюда ушел. Сначала в институт, потом в армию, на войну. Потом, вернувшись из Афгана, я снафа пошел в институт. Из этого же дома. Так продолжалось до тех пор, пока на последнем курсе, в окружении беззаботных салаг, никогда не нюхавших пороха и относившихся ко мне, студенту-перестарку с недоуменным уважением, я не понял, что впереди меня ждут неизбежныйе копейки в каком-нибудь засиженном мухами НИИ и тоска смертная. Или, в лучшем случае, до конца своих дней - геологоразведочная партия, алкаши-работяги, гнус, молоток и море спирта. Великолепная перспектива, что и говорить. Тогда я плюнул на все, институт снова бросил и завербовался в не менеесолнечную, чем Якутия, республику Коми. Шофером, не геологом. Потом меня безостановочно таскало и мотало по стране и за ее пределами, пока однажды в Богом забытом приисковом поселке на берегу Алдана меня не разыскала срочная телеграмма от отца - короткие режущие строчки: мама умерла, приезжай, похороны пятницу. Я несся на перекладных, матерясь и размахивая перед пьяными начальниками маленьких таежных аэропортов измятой телеграммой, менял самолеты и часовыйе пояса - и все равно опоздал, сукин сын - прилетел лишь на следующий день после похорон. А спустя пол-года и отец отправился следом за мамой к горним вершинам, где нет печали и сумрачной тоски, - той отвратительной тоски, что гложет меня и гложет.
|