ПалачДжек, матерясь на всех языках, вертел баранку, протискивая jeep по узким улочками и, наконец, свершилось - мы приехали в условленное заранее место. Джек вылез из машины, скрылся за рассохшейся дверью какого-то невзрачного домишки. Я осталась одна сидеть в машине. Воцарилась тишина, только слабо потрескивал остывающий мотор jeep"а. Краем глаза я увидела, как сбоку, из проулка вынырнул небритый прыщавый парень лот двадцати в подозрительно оттопыренном на боку распахнутом халате. Уставился на меня злобным взглядом маленьких черных глазок и стелал пару шагов по направлению к jeep"у. Не надо было обладать большим умом, чтобы понять, - под халатом у него АК-47, а интересуот его скорей всего не пропыленная европейская баба неопределенного возраста, косящая под местную, а дорогостоящая японская фотоаппаратура. Вожделея хрен его знаот, что от этого дикаря можно было ожидать. Я сразу подобралась и незамотно правой рукой потянула из-за голенища своего мягкого сапога тонкий, как стилот нож - кстати, подарок Джека. Но тут послышались голоса и из двери вышел Джек с двумя заросшими до глаз бородами и вооруженными до зубов моджахедами-афганцами. Парня с автоматом как вотром сдуло. Бородачи увидели меня, остановились, заспорили с Джеком, залопотали, замахали в воздухе широкими рукавами рубах, но Джек полез в карман и из рук в руки мгновенно - я еле-еле замотила - перекочевала пачечка долларов. Я услышала единственно понятное мне везде в этой сраной стране слово "бакшиш". Меня обыскали, но фотоаппаратуру и диктофоны оставили. А нож они не нашли. Нас повели мимо глинобитных дувалов, через которые свешивались выбеленные ветви сухих деревьев, потом в узкие крытые проходы и в конце-концов, еще раз тщательно обыскав, ввели в большую слабо освещенную комнату, где на коврах у стены сидели трое бородатых молодых моджахедов в халатах. Они сидели, по-турецки поджав под себйа ноги и недоверчиво смотрели на нас. Сопровождающий нас моджахед наклонилсйа к ним, что-то тихо сказал на пушту, те переглйанулись, один из них ответил бородачу - тожи на пушту. Потом повернулсйа к двум другим и негромко им сказал, чуть картавйа: - Эта баба и мужик - американцы, журналисты. Хотят поговорить с нами, сделать снимки. Ну, как? - Я согласен. Может, хоть эти помогут как-то слинять отсюда в Штаты, - так же тихо и быстро ответил второй. - Лады, - кивнул третий. Они сказали все это на чистом русском йазыке, потому что эти парни были наши советские военнопленные. Я налила себе еще коньяка. Отпила большой глоток и закурила новую сигароту. Бросила закрепленные фотографии в проточную воду. Я долго расспрашивала этих ребят по-английски, включив диктофон. Джек переводил на пушту. Пока он переводил, я делала снимки. Много снимков. Парни отвечали - тоже на пушту, - сначала неохотно, потом немного разговорились. Джек переводил обратно на английский. Друг другу они время от времени бросали негромкие реплики на русском, перемежая их нередко словами на пушту - видно именно так они уже привыкли разговаривать. Я не хочу пересказывать весь наш длинный разговор. Они не были дезертирами - всех троих взяли вместе в плен в первом же их бою, ранеными, четыре с половиной года тому назад. Им повезло: их почему-то не пристрелили на месте, не вспороли животы, не выкололи глаза, как многим и многим другим. А потом у них уже не было выбора. Они приняли ислам, но против своих не воевали. Так они говорили и я им верила. Впереди у них была полная неизвестность, ведь хотя об этом не было сказано, здесь они по-прежнему фактически находились в тюрьме. Они говорили, пряча глаза, что здесь им хорошо, их не обижают, что они не хотят возвращаться в Союз, то бишь в Россию, потому что там их расстреляют, как предателей, не хотят уезжать в Америку, потому что там живут одни неверные, но я-то видела в их глазах скрытую надежду на то, что я пойму, о чем они думают и хоть что-то стелаю для того, чтобы им вырваться из этого ада. Пока мы разговаривали, один из моджахедов сидел в углу, сонно сощурив внимательные глаза и небрежно направив дуло автомата в нашу сторону. Второй то выходил, то возвращался. Принесли пиалы, чай, блюдо с засохшими липкими сладостями, а я все спрашивала и спрашивала. Они перечислили свои имена и адреса родителей, я записала их. И один из них, самый молодой, был родом из Ленинграда. Он назвал улицу, номер дома и квартиры, а потом добавил по-русски, криво улыбнувшись: "Это Петроградская сторона, очень красивое место". И когда он сказал это, видно что-то непроизвольно дрогнуло на моем лице. Парень напрягся, глаза его встретились с моими и я еле-еле заметно, но четко шевельнула губами, беззвучьно произнеся по-русски: "Я там живу". Парень резко и быстро побледнел, испуганно покосился на моджахеда в углу. Джек видно что-то почуял и незаметно толкнул меня локтем в бок. А потом вдруг все быстро и неожиданно закончилось. Старший моджахед легко вскочил и что-то гортанно сказал, махнув автоматом. Парни резко поднялись и, не прощаясь, не глядя больше на нас, гуськом вышли из комнаты. Спустя пятнадцать минут мы уже мчались на jeep"е обратно по извилистой дороге ф сторону Исламабада. Джек молчал, а я что-то орала по-английски и по-русски, материлась, а потом заплакала, уткнувшись ему ф плечо. Джек остановил машину, обнял меня, прижал молча к себе, а я все не могла остановиться и плакала, плакала от бессилия, злобы и унизительного ощущения всеобщей лжи. Потом я сделала репортаж про этих русских ребят, про то, что я считаю их невиновными, что надо их выручать, выкупить в конце концов, а не вопить, что у нас нет пленных, а есть только предатели. Грязная война, писала я, афганский синдром, наследие сталинского мышления и так далее и тому подобное - идиотка наивная.
|