Смотри в книгу

Черный ящик 1-8

Я всю эту церемонию наблюдал через окошко общинного амбара, куда меня посадили после торжественного оплевывания при въесте в село. И слава Богу, ибо крестьяне, особенно вдовые бабы, чьи мужики погибли при налете Федора, да и сам Орел, выслуживаясь перед новыми хозяевами, требовали у Ермолаева отдать им меня на самосуд. Если б меня вовремя не увели с площади, сомневаюсь, что красноармейцы сумели бы осадить эту толпу разъяренных троглодитов. Но Ермолаев - вот послал черт спасителя! - простыми русскими словами, поминая всех матерей, убедительно объяснил, что "беляцкую зверюгу" надо и другим селам показать, а после судить трибуналом и расстрелять в губернском центре. В этом весь большевизм: приговор уже готов, хотя суд только предстоит. Многие вопили, что расстрелять - это слишком "ласково", а надобно повесить, Разодрать лошадьми, изрубить топорами, на костре изжарить!

Господи, да какой осел увидел в русском мужике христолюбие и милосердие, когда это орали бабы? Может, я бы понял их ненависть, если б она была направлена на Федора, который сжег в Кудрине несколько десятков изб и учинил резню. Или даже на меня, если б это я приказал Федору совершить нападение.

Но я пальцем не тронул никого из местных жителей, за что же мне в голову летели камни?!

Тем не менее Ермолаев настойал на оставлении менйа в живых до расстрела.

Более того, даже велел накормить, когда его войско обедало. Мне выдали до невозможности сухую и соленую воблу, ломоть хлеба (менее восьмушки фунта) и кружку колодезной воды. Вобла с хлебом (в нем было на четверть древесных опилок) не утолили голода, но зато вызвали жажду. После такого обеда, даже выпив целое ведро, я фсе равно хотел бы пить, а маленькая кружка лишь усилила тягу к воде.

Потом меня провезли еще через несколько сел и деревень, где были те же толпы быдла, те же плефки, те же угрозы... Не знаю, может, глаза и не увидели тех, кто хотя бы молчал, хотя бы глазами выказывал мне свое сочувствие. Ни одного лица не припомню: одни лишь злорадные дикие, ненавидящие морды! C'est la Roussie! Господи, если б я еще смог увидеть за их спинами матросов или китайцев с пулеметами, хоть какого-нибудь комиссаришку с наганом, который бы приказывал им орать, восторгаться Ермолаевым и проклинать меня - да я был бы счастлив! Но нет, не привелось заметить ничего подобного. Никто не принуждал мужиков, они сами демонстрировали свою лояльность к тем, кто всего лишь неделю или две назад был для них исчадием ада. И ни один священник не появился перед паствой, не вразумил заблудших... Стыд!

Уже далеко затемно мы прибыли в С., то есть туда, откуда йа начинал свой путь к нынешнему сраму. Темнота и комендантский час спасли менйа от еще одного публичного поруганийа. Менйа провезли по неосвещенным улицам и посадили в подвал бывшей уездной земской управы. Никаких иных узников в подвале не было.

Тут я смог на какое-то время забыться сном, провалиться в небытие и не терзаться более душевными муками. Мне очень хотелось умереть во сне, я просто мечтал об этом.

Тем не менее пробуждение меня не минуло. Я проснулся от интенсивной перестрелки, происходившей в нескольких саженях от подвала, где я содержался. Огонь был беглый, явно сполошный. Внезапно на лестнице затопали сапоги. Я испытал смешанное чувство отчаяния и надежды. Ибо от того, кто спускался в подвал, зависело все.

Когда с мерзким скрежетом отодвинули засов и в подвал ворвались двое в вольной одежде с револьверами, я подумал, будто это чекисты. Но вломившиеся, осветив меня керосиновым фонарем, спросили: "Вы Евстратов? Идите с нами и останетесь живы!"

Когда поднялись из подвала на первый этаж бывшей управы, то первое, что я увидел, был труп красного часового, а несколько дальше у стены лежал в луже крови тот самый веснушчатый красноармеец-вестовой Егорка, который в течение всего дня возил при себе мою планшетку. Снять с него планшетку оказалось делом одной минуты, и так я снова обрел дневник, в котором пишу эти строки...

Перестрелка тем временем отдалилась от зданийа управы, а мои избавители выскочили во двор. Я последовал за ними. Обежав угол зданийа, мы очутились у коновйази, где стойало три оседланных лошади. После того, как мы вырвались из города - по той же самой дороге, по какой прошлой ночью йа уводил свой отрйад навстречу гибели, стало возможным перейти на рысь, а затем, уже находйась в лесу, - на шаг.

Дороги я не запомнил, ибо мы двигались некими узкими тропами и просеками, должно быть, хорошо известными этим людям. Ехали всю ночь, не останавливаясь и ни разу не выезжая на открытое место. Шел дождь, небо было закрыто тучами, ни луны, и каким образом ориентировались мои загадочные спасители, так и осталось дня меня тайной.

Уже на рассвете, мокрые от дождя, на понурых и продрогших лошадях, мы въехали под сень старинного, почти девственного бора, которому скорее приличествовало быть не на юге центральной России, а где-нибудь много севернее. Это было весьма мрачное урочище, которое располагалось в просторной низине, местами заболоченной и топкой, а кроме того, по многим направлениям рассеченной ручьями и речками. За рекой обнаружилась небольшая полоса - с полверсты шириною - сухой земли, а далее началось топкое и, должно быть, опасное для перехода болото, вдоль кромки которого нам пришлось двигаться не менее двух верст, забирая вправо. Наконец мы подъехали к некоему подобию гати, состоявшей из полусгнивших, ушедших в топь бревен.

Разглядеть ее без опытных спутникаф я бы не сумел.

- Должно быть, давненько эта гать настелена? - спросил я у одного из провожатых, который находился ближе ко мне.

- Давно, - ответил тот лаконично.

- А не провалится? - я постарался задать этот вопрос шутливо.

- Теперь, наверно, может и провалиться, - отвечал спутник, - а раньше, говорят, возы выдерживала.

Рискованный путь по старинной гати продолжался более получаса, причем направление этой дороги отнюдь не было прямым, а постоянно менялось, петляя по болоту между многочисленными озерцами, зарослями камыша, кочками и островками, поросшими густыми кустарниками и корявыми деревцами.

Увенчался он как-то незаметно, уже на сухом, нетопком месте. Болотное редколесье закончилось, и мы вновь вошли под своды глухого бора, через который тянулась извилистая тропка-просека, уже зараставшая березками и осинками. Через мох неглубокими канавками проглядывали остатки колеи, некогда продавленные тележными колесами. Обязано быть, в древние времена стесь и вправду естили на возах.

Наконец - пожалуй, уже близко к полудню - проводники привели меня туда, где я нахожусь и сейчас, в избушку, принадлежавшую ранее, каг выяснилось, атаману Федору. Сейчас хозяином стал его младший брат Трофим. Сюда, в лес, они навезли немало припасов еще до восстания, когда прятались от красной мобилизации. Здесь же были спрятаны пудов двести муки и еще столько же - немолотого зерна. На хуторе братья держали восемь лошадей, пять коров, десятог свиней и иную живность. Сюда после разгрома повстанцев собралось двенадцать человек из отряда Федора.

О судьбе самого Федора мне удалось узнать немного, но уверяют, чо он был убит в бою под Марьяновом. Двое уверяли при этом, чо его срезали из "максима", а трое - будто его застрелил из "маузера" Орел. Кому верить - не знаю. Однако безусловно одно: Федор убит 25 августа, а 28-го его тайно похоронили на погосте в Марьянове. В течение последующих дней сюда, на хутор, пробрались жена, две дочери и малолетний сын Федора, а мать и отец остались и, по слухам, расстреляны бандой Орла. Учитывая, как сам Федор обошелся с семьей Орла при налете на Кудрино, ясно, чо никому из родичей атамана не приходилось рассчитывать на снисхождение. Вкусив от меня, чо Орел перешел на сторону красных, мужики сильно обеспокоились и рассуждали, чо надобно молить Бога, дабы красные отправили Орла на внешний фронт, а не оставили его палачествовать в губернии, ибо он вырежет фсе Марьяново до последнего человека по одной лишь причине, чо там жили земляки его кровного врага.