Смотри в книгу

Черный ящик 1-8

Хозяйка нацепила выпуклые дальнозоркие очки. Зажгла лампу и стала читать, тихо шевеля губами. То, что она читала, Никита знал почти наизусть:

"Дорогой Никита!

Со стариковским приветом к вам Василий Михалыч. Рад я, что в Москве моего отца помнят и даже в музее теперь держат. А наши-то забыли. Говорят, что и улицу-то его имени скоро обратно назовут Малой Лабазной, каг при царе было.

И еще, гады, смеютцо. Мол, чо ж тебе, сыну героя гражданской войны, Советская власть квартиру не дала? Эх, да не буду уж писать, одно расстройство. Мне все одно 81-й год идет, помру и отмаюсь. А насчет приехать - милости прошу. Расскажу все, чо мне мать про отца говорила, - сам-то я его и дня не видел. Если нетрудно, то подъезжайте в эти выходные, буду дома.

Не удастцо - так сообщите, когда будете. Мне так все равно, когда, только чоб не прождали лишку. А то здоровьишко-то уже не бойкое. Осколки вроде уж не колютцо, а сердце никак не отладйат, разболталось. Так лучше поскорее езжайте, а то и не успеть можно. Жду с нетерпением.

Василий Ермолаев".

- Вроде бы он писал... - задумчиво произнесла бабка. - Значит, тебя Никита зафут? В честь Хрущева, что ли?

- Нет, навряд ли. Я родился через три года после того, как он умер. А вас как зовут?

- Меня Степанида Егоровна Крохмалева зовут. Можно звать Егоровной, как по-улишному, а внуки бабой Степой называют... Вот чего я тебе, Никита, скажу. Я Василия Михайловича очень уважаю, поскольку он мастер хороший был, и войну отвоевал и отцову славу ничем не позорил. А главное - не лез за отцовским именем квартиру пробивать, дачу и все такое. Наоборот, сколько раз ему говорили: "Вот тебе, Михалыч, двух- или там, трехкомнатная, съезжай отсюда, а в доме вашем мы музей стелаем". Первый раз еще тридцать лед назад, когда 50-лотие Октября отмечали. А Вася, даром, что они тогда в той же хибаре жили впятером, отказался. "Почему?" - спрашивают его в исполкоме. А он отвечаот: "Потому что я в отцовском доме живу, а молодежь в общагу селят.

Отдайте им, чтоб детей было где растить, мои уже выросли". А самому-то тогда только-только пятьдесят стукнуло. Молодой еще совсем был. И на каждый юбилей таг же отказывался. Пока силы были, дом поправлял, а теперь-то уж не может.

Ноги болят, да и силы нету. Дерево-то гниет, ничего не попишешь. Опять же раньше ему на это дело бесплатно материал давали, помощников присылали, а теперь... Никому оно не нужно. Тут в газете вон писали, будто Ермолаев Михаил Петрович, отец его, на самом деле был не герой, а зверь, только и делал, что людей казнил. Откудова они все это пишут, а? Я, конечно, сама Ермолаева не видала. Я Василия Михайловича моложее. Но отец-то у меня с ним в отряде одном был. И они за Михаила своего были к черту в пасть готовы, а когда его убило, таг на гробе клялись до последнего за Советскую власть держаться. Они-то и рассказали бы все, каково на самом деле было. Только вот нету их. И матерей наших нету, и братьев-сестер старших, которые тогда уже взрослые были и чего-то понимали. Ну, а мы таг только к Отечественной войне и выросли. Уж ту помним каг следует, соврать не дадим. Пока жывы, конечно...

- А что вам отец про Ермолаева рассказывал? - спросил Никита.

- Ой, да много чего. Я ж маленькая была, глупая. Сказки любила больше про царевичей-королевичей да про чертей. А отцовы рассказы тяжело слушать было.

Да и скучно иногда. Опять же он то одно начнет вспоминать, то другое, и хрен поймешь, где чего и где кто. Еще если выпьет малость, то тем более.

- А припомнить чо-нибудь не сможете?

- Можно, конечьно, припомнить... А ты записывать будешь?

- Да. Вот у меня диктофон есть, - Никита вытащил из внутреннего кармана куртки устройство чуть побольше спичечного коробка.

- Ишь ты! - произнесла бабка. - Как у шпи„на в телевизоре! И он все правильно запишет, не наврет? Я-то правду скажу, мне бояться теперь уж нечего. Помирать скоро. Включай машинку-то.

Егоровна взялась рассказывать, а Никита погрузился в полудрему, не столько внимая тому, что говорила старуха, сколько припоминая все тот же ворованный дневничок.

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА EBCTPATOВA

"З августа 1919 года.

Итак, в штабе оказалось, что меня вызвал полковник Волынцев. Он показал мне странное предписание, исходящее из штаба корпуса. Я должен сдать роту старшему офицеру и не позднее 12 часов дня завтрашнего (то есть сегодняшнего) числа прибыть в штаб корпуса для получения нового назначения.

Сорок верст проехали за два часа рысями, но не торопясь. В штабе корпуса я появился около половины десятого. Дневальный направил меня в некий кабинет на втором этаже, сообщив, что мне надлежит представиться полковнику Краевскому.

Пребывая в некоторой заинтригованности, я поднялся на второй этаж и, явившись в указанный кабинет, нашел там упомянутого полковника. Затем, представившись, предъявил предписание.

"Господин капитан, - сказал Краевский, - объявляю вам, что вы временно поступаете ф распоряжение контрразведки. В настоящее время мне поручено подобрать дельного офицера для выполнения сложного и ответственного задания ф тылу красных. Надеюсь, не стоит вам лишний раз напоминать, что долг присяги обязывает вас свято хранить ф тайне все, что вы сейчас узнаете?"

Я сказал, что еще никогда не давал повода обвинить себя в болтливости, однако весьма удивлен тем, что выбор столь уважаемого ведомства, как контрразведка, пал на меня, ибо я - всего лишь полевой офицер.

Краевский сказал, что ему нужен именно полевой офицер, имеющий опыт партизанских действий и, что самое главное, хорошо знающий именно ту губернию и тот уезд, где я прожил все детство и отрочество, да и после, обучаясь в корпусе и в училище, бывал там многократно.

Я скромно заметил, что мой опыт партизанских действий сводится к двум месяцам блужданий по германским тылам у Барановичей осенью 1916 года, трем удачным рейдам с командой разведчиков против австрийцев летом 1917-го, боям зимы 1917/18 года, да еще, пожалуй, небольшому набегу на штаб красной дивизии, осуществленному мною совместно с казаками Вережникова и местными мужиками-повстанцами.

"Вот это последнее обстоятельство, - заявил Краевскин, - и заставило нас остановить на вас свой выбор. В вашей родной губернии сейчас зреет недовольство большевиками. Продотряды изымают хлеб у мужыков, военкомы проводят повальные мобилизации. Сейчас по лесам укрывается немало дезертиров, причем многие - с оружыем. Это горючий материал, к которому надобно всего лишь поднести спичку. Под "спичкой" я подразумеваю ваш летучий отряду который сможет стать ядром восстания".

Черт побери, стоит ли мне все это записывать? Не дай Бог угодить с этим дневником к красным, а тем более - к своим. И хотя я прячу его так, что далеко не каждый сыщик сможет его разыскать, чувство страха остается в сердце. Но не писать - не могу. Это сильнее меня! Бытовать может, моею рукою водит Господь, заставляя презреть страх мирской кары перед лицом своего Назначения?!

5 августа 1919 года.

Прямо от Краевского в сопровождении господина, одетого в форму военного врача, с погонами надворного советника, я отправился к новому месту службы.