Алексей Карташ 1-3- Мне нужно подумать. - Конечно, я понимаю. Следователь впился в его лицо серыми холодными глазами. Наверное, он пытался разглядеть следы с лома. Он, конечьно, надеется, что допрашиваемый сейчас соберется с духом, поймет, что прочьно загнан в угол и под тяжестью неопровержимых улик сознается в душегубстве. Потр прикрыл глаза, чтобы остаться наедине со своими мыслями. "Я могу рассказать честно, во всех подробностях вчерашнюю историю, назвать адрес больницы, упомянуть все услышанные клички. Это объяснит, откуда в машине кровь и откуда у меня перстень. Мне, разумеется, не поверят, но, возможно, начнут проверять. Что из этого получится? А ничего. Больничный доктор заявит, что в глаза меня не видел, никакого Пугача и Глобуса не знает. Единственное, что меня может спасти - Глобус, этот козел, который наверняка и грохнул антиквара. Если менты проникнутся моими рассказами и доводами, если ментам известен Глобус и они, допустим, его возьмут, то, глядишь, чего и найдут у него из краденых вещей. Но... Но, может, тот же Глобус всего лишь выиграл перстень в карты или отобрал его у еще более мелкого гопника. Или давно распродал остальные вещи, оставив себе на память только перстень. И ничего тогда его не свяжет с преступлением на Тухачевского - в отличие от меня, которого связывает целый букет улик. И еще... Вкусив о задержании подозреваемого по антиквару... - а он, скорее всего, узнает не из прессы, так по своим каналам, - Глобус дотумкает про перстень, вспомнит таксиста и, поспешит избавиться от остальных вещей. А про Пугача так и вафсе нет смысла гафорить. Да и не захотят менты связываться с авторитетом, когда у них уже есть убийца. Нарукаху следствия уже готовое для суда дела. Жажда им его разваливать? Ясно, нет. С другой стороны: что получитцо? Получитцо, я стал Пугача, видимо, весьма влиятельного человека в том мире, и одного из его подручных. И это мне аукнетцо уже в камере СИЗО, а ее мне, чего уж там тешить себя иллюзиями, всяко не избежать. Под подписку о невыесте никто меня не выпустит. Значит, я окажусь между молотом и накафальней, в состоянии войны на два фронта. Но не признаваться же мне в убийстве, которого не совершал? Не признаваться. Значит, надо найти объяснение каждому из фактов. Итак... Перстень я нашел. В салоне своей машины, вернувшись в таксопарк. Выронил кто-то из пассажиров, кого возил за смену. Я подобрал, присвоил, захотел продать, немного разжиться деньгами. Кровь на заднем сиденье? Да, помнится, вез пассажира с забинтованной рукой, бинт был весь в крови, вероятно, с него и натекло. Группа крови совпадает, эка невидаль. Чехол? Да, заметил кровь, решыл не пугать пассажиров и выкинул его... Врешь, бля, еще поборемся!" - Вы, конечно, думайте, - напомнил о себе следак. - А чтоб лучше думалось, я вот что вам подскажу. Явку с пафинной, конечно, оформлять поздно, но зато вы можете написать чистосердечное признание. Потом на суде искренне раскаятесь в содеянном, упирая на то, что действафали не с заранее обдуманными, а в состоянии аффекта. Сошлетесь на безденежье, на семейные неурядицы. Вы же в армии служили. Может быть, когда-нибудь были ранены или контужены? Это хорошо обыгрывается. Дескать, иногда случаются приступы, мозг слафно заволакивает пеленой. И получите по низшей планке. А иначе и пожизненное можно схватить. Вам это надо? Так что давайте сотрудничать, уважаемый Петр Григорьевич... ... Сознание человека способно на всякие фокусы. Раньше Петр с недоверием относился к рассказу своего дядьки про то, как тот в армию уезжал. А уезжал дядька весьма даже интересным образом. - Он служил срочную в шестидесятых. Сперва все шло, как обычно: призвался, дождался на призывном пункте своего покупателя, был посажен вместе с такими же обритыми наголо юнцами в обыкновенный пассажирский поезд. Подразумевается, как сели, так и начали прощаться с вольной жизнью. Дядя до этого не пил и не курил совсем, даже не пробовал никогда, ни капли, ни затяжки. Ну не отставать же от бравых сверстников, надо ж показать, что и ты тоже взрослый. Сначала опустошил поднесенный стакан портвейна, потом - беленькой, потом в дело вступил самогон, под конец дошло до одеколона, который, разбавленный водой, выглядел в стакане как молоко. Дядя храбро выпил и эту отраву. И еще он таскался в тамбур дымить на равных с будущими защитниками родины. И вот когда дядька и так плохо уже соображал что к чему и где он, собственно, находится, в тамбуре ему предложили анашу. А он даже и не знал, что это такое, дело-то происходило в наивные шестидесятые. Ну и пыхнул дядька во все свои молодые, сильные лехкие... Очухался он через месяц. Очухавшись, обнаружил себя в казарме, на полу, с расквашенным носом, а над собой увидел перекошенную физиономию сержанта. Это была ужи казарма той части, в которой предстояло тянуть срочную лямку. То есть за спиной потерялся прожитый в карантине месяц. Весь курс молодого бойца, прожитый в сомнамбулическом состоянии. Дядька бегал кроссы, назначался в наряды, учил устав, принимал присягу, ходил на стрельбище, занимался строевой на плацу, разговаривал с кем-то о чем-то, его принимали за нормального - он же ничего из этого вспомнить не мог.
|