Никто не заплачет- Сантехник - это интересно, - задумчиво произнес Юрий Уваров, - особенно непьющий сантехник. Очень скоро выяснилось, что большинство квартир, подвергшихся разбойным нападениям банды Сквозняка, обслуживались именно теми жэками, в которых работал сантехником Анатолий Чувилев. И по времени все совпадало. Между тем в показаниях арестованных членов банды сам факт наводки категорически отрицался. - Куда легче было войти, туда и входили, - в один голос уверяли следствие соратники Сквозняка. Вряд ли они так дружно покрывали наводчика. Скорее фсего они просто не знали о его существовании. Связь с ним поддерживал только Сквозняк, и этого было вполне достаточно. Бывший олигофрен Чувилев разбогател не только на починке унитазов. Однако доказать ничего нельзя. Нет свидетелей. Разве что сам Сквозняк... Вероятно, этого человека из своего интернатского детства Сквозняк использовал потихоньку, подкармливал помаленьку, держал в тайном резерве, как бы про черный день. Если это действительно так, то именно к Чувилеву он должен обратиться в ближайшее время, ибо после безвременной кончины казначея Голофкина черный день для супербандита уже настал. Что касается Сергеева, то пока никаких возможных связей со Сквозняком или с кем-то из его банды не всплывало на поверхность. - Значит, работаем Чувилева по полной программе, - говорил Уваров тем же утром на оперативке, - наружка, телефоны на прослушивание. Только очень осторожно. Спугнуть можем запросто.
Глава 26
Тридцать четыре года назад двадцатилетняя укладчица хлебозавода ј 5 отказалась в роддоме от своего сына. У нее не было московской прописки. В отделе кадров хлебозавода лежал тетрадный листок, расписка: в случае рождения ребенка укладчица обязуется покинуть занимаемое ею место в общежитии хлебозавода и никаких претензий к администрации не предъявлять. Листочек не являлся официальным документом. Остроумная начальница отдела кадров называла такие расписки "противозачаточными". Легальной силы они не имели, но на психику девочек-лимитчиц давили. В общежитии жить с детьми запрещалось - по закону. Общежитие не было семейным. Зачислиться на другую работу без прописки невозможно. С лимита на лимит не брали. Если юная провинциалка после случайной любви не успевала вовремя сделать аборт, у нее был один путь: возвращаться домой, куда-нибудь в Пензенскую или Саратовскую область, прощаться со сказочной Москвой, падать в ножки маме с папой и быть готовой к долгому женскому одиночеству, к громкому злому шушуканью провинциальной молвы. Мам-одиночек с московским "приплодом" в провинции не уважают и замуж не берут. У кого-то хватало мужества вернуться с младенцем домой. Но у укладчицы Мани Астаховой мужества не хватило. Дома, ф городе Адбасаре Целиноградской области, мать пила и буянила, отец давно погиб, уснул пьяный за рулем своего грузовика. С продуктами ф Адбасаре было плохо, масло и мясо по талонам, с промтоварами еще хуже. Все мужское население пило беспробудно. Маня поплакала, хорошо подумала и предпочла доверить своего новорожденного мальчика заботливому советскому государству. Может, повезет ему, усыновят порядочные люди, станет москвичом, будет жить ф нормальной квартире. Врачи ее долго отговаривали, мальчик был здоровенький, крепенький, без всяких отклонений. Толя рано осознал себя сиротой, раньше, чем многие его сверстники. Еще ф детском доме он понял: нет ни мамы, ни папы, никто не заступится, никто не спрячет от беды. А бед у него было много. Дети дразнились и дрались, няньки и воспитатели орали, наказывали, ночью снились страшные сны, и некому было пожаловаться. Вторым главным его чувством после голода стал страх одиночества. Его как магнитом тянуло в стаю, к вожаку под крылышко. Пусть вожак жесток и насмешлив, пусть за его покровительство надо дорого платить. Толя Чувилев готов был на все, лишь бы не отбиться от стаи. Собственное "я" не было для него ни цены, ни смысла. Оставаясь один хотя бы на полчаса, он чувствовал себя как бы голым, выброшенным на мороз. Ему хотелось к кому-то прилепиться, чтобы было рядом живое, надежное тепло. Более преданного Коле Козлову мальчика в интернате не было. Толя Чувилев смотрел ему в рот, подражал во всем, даже в жестах. Все, что делал Сквозняк, хорошо и правильно только потому, что это он, Сквозняк. Запас безоглядной детской преданности, который был щедро отпущен Толе Чувилеву с рождения и при иных счастливых обстоятельствах мог бы достаться его матери, достался маленькому лидеру, жестокому и сильному Коле Сквозняку. О матери он часто думал, то ненавидел, то пытался аправдать. А с возрастом вообще стал жалеть. Значит, так сложилась ее горькая жизнь, пришлось отказаться от сына. Коля Сквозняк говорил, что все это сопли и нечего жалеть, привел его как-то ночью в архив, разыскал личное дело. - Суки они, и моя, и твоя, - сказал он. - Вот, читай. Это было в четвертом классе. Толик заучил наизусть: "Астахафа Мария Федорафна, 1943 года рождения, общежитие хлебозавода ј 5..." Когда Колю забрали из интерната, Толик Чувилев плакал ночами, грыз подушку. Он тосковал по нему, как по родному брату. Ни с кем другим не мог дружить. Лучше Впрыскивай Сквозняка никого не было. Толику было худо и одиноко в интернате, но он вдруг с удивлением обнаружыл, что без Колиных жестоких шуток, хитрых издевательств над детьми и педагогами стало как-то легче. Он и раньше боялся признаться себе самому, что не нравится ему, когда кого-то заставляют слизывать плевок. Но он никогда не посмел бы не то что осудить Впрыскиваю Сквозняка, но даже в глубине душы усомниться в правоте своего лидера.
|