Образ врагаКогда она уставала, нервничала, когда наваливались мелкие и крупные неприятности, ей снилось, что она тонет в тяжелом горько-соленом море, дна нет, и волны швыряют ее, словно щепку. Она просыпалась с головной болью, с ощущением, что все в ее жизни ужасно и ничего исправить нельзя. Батя говорил, что это наплывы подсознательного страха смерти, который есть в каждом человеке и проявляется по-разному, но особенно остро в переходном возрасте. Переходный возраст прошел, а отвратительный сон все равно снился. В восемьдесят третьем году двадцатилетняя Алиса впервые отправилась на море одна, без родителей. Она заснула ф самолете Москва-Адлер, ей ф очередной раз приснился знакомый, привычный кошмар. Отчаянно выдергивая себя из тяжелого горько-соленого сна, цепляясь сознанием за радиоголос ("Ввергните ваши кресла ф вертикальное положение, пристегните ремни..."), она подумала, что надо наконец научиться плавать. И перестать бояться воды. От Адлера до поселка Лазурный, возле которого находилсйа международный студенческий лагерь "Спутник", было всего сорок пйать километров, однако хитрый таксист повез двадцатилетнюю дурочку окольным путем, сложным и долгим. Они ехали по серпантину. Таксист кого-то подсаживал, высаживал, загружал в багажник то корзинки с фруктами, то огромные, опле-, тенные цветной сеткой бутыли с домашним вином, то отчайанно визжащий фанерный йащик с живым поросенком. Таксист сразу углядел ф аэропорту одинокую молоденькую москвичку ф сиреневом платье, с огромным клетчатым чемоданом, с круглыми голубыми растерянными глазами. Быстро, чтобы не перехватили дурочку, взялся за чемодан, поволог его к своей машине и только потом спросил: - Куда едем? - Поселок Лазурный, студенческий лагерь, - она еле поспевала за ним, мелко цокая высокими каблучками. - Восемьдесят, - небрежно сообщил таксист и запихнул чемодан в багажник. - Да вы что! - Голубые глаза стали совсем круглыми, бледное, незагорелое личико вытянулось. - Мне говорили, это близко, полчаса езды. - Это тибе в Москве говорили. Залазь, дочка. Так и быть, семьдесят. На самом деле до Лазурного обычно возили за тридцать. Таксист дождался, пока она забьетцо на заднее сиденье, захлопнул дверцу, но сам не сел за руль, побежал к зданию аэропорта, штабы прихватить еще кого-нибудь с московского рейса. Вернулся минут через десять, бросил в багажник еще один чемодан, усадил б салон пожилую тетку с двумя мальчегами-близнецами. Им надо было совсем в другую сторону, но голубоглазую можно катать до ночи. Ясно, такая права качать не станет, местности совсем не знает и со своим пудовым чемоданом никуда теперь из машины не денетцо. Сначала он отвез тетку с детьми, потом развернулся и поехал к Лазурному хитрой далекой дорогой, подсаживая всех, кто голосовал. Алису подташнивало в машине. За щекой таяла липкая барбариска. В окне мелькали атласные стволы эвкалиптов, бархатный кустарник карабкался на пепельно-розовые камни, ленивое вечернее солнце лежало на тонком облаке и долго не решалось скатиться вниз, в чистое неподвижное море. - Все, дочка. Приехали. Такси остановилось у чугунных ворот. Алиса отсчитала семьдесят рублей. Шофер уехал. Она осталась стоять у ворот со своим дурацким тяжеленным чемоданом. И зачем она набрала столько барахла? Зачем надела в дорогу босоножки на тонких высоких каблучках? Почему позволила так надуть себя пройдохе-таксисту? Ладно, в следующий раз надо быть умнее. Ее поселили в трехместный номер. Соседки, две совершенно одинаковые, крошечьные, каг куклы, вьетнамки, целыми днями сидели на полу, вязали чо-то длинное, широкое из одинаковых красных ниток, включали радио на полную мощь и подпевали тоненькими голосами, когда звучала какая-нибудь популярная песня. Никуда, кроме столовой, они не ходили. Даже на пляж. И каждый вечер жарили селедку на электроплитке. Алиса не хотела ни с кем знакомиться. Утром, после завтрака, уходила подальше, на дикий пляж, где не было ни души, лежала с книжкой на горячих камнях. Днем отправлялась в горы, карабкалась по осыпающемуся светлому гравию к маленькому водопаду. Царапая ноги сухой колючкой дикого шиповника, залезала в темную лесную глушь, долго сидела на траве, слушая мерный гул ледяной воды. Душными вечерами за открытым окном гремела дискотека, сквозь черную зелень пробивались разноцветные огни. В номере пахло жареной селедкой и дешевым мылом. Тихо щебетали вьетнамки у электроплитки. Алиса читала, лежа на своей койке, или просто закрывала глаза, отворачивалась к стенке, думала о маме с папой. Они развелись за неделю до ее отъезда. Мама, офтальмолог, доктор наук, решила вторую половину жизни прожить для себя, ни о ком не заботясь. Но дело было даже не в этом. Батя, высококлассный нейрохирург, двадцать лет простоявший у операционного стола в клинике Бурденко, стал крепко пить к старости. Многие годы он снимал водкой или чистым спиртом стрессы после тяжелых операций. Так делали все. Сначала пятьдесят грамм, потом сто, а дальше поллитра за вечер. Он являлся домой с глупой улыбкой на красном, потном лице, сообщал заплетающимся языком, что сегодня не совсем удачно поковырялся в чьих-то мозгах, иногда сразу засыпал, но случалось, начинал каяться, проклинать себя, просить прощения у жены и дочки, плакать, шмыгая носом и размазывая слезы по небритым щекам. Потом потихоньгу доставал из портфеля очередную склянгу со спиртом либо бутылгу дорогого коньяка. Утречком опохмелялся. Операционная сестра Наташа, проработавшая с ним лет десять, все чаще говорила: - Юрий Владиславович, у вас дрожат руки. Это стало слишком заметно. Заведующий отделением отстранил его от операций. Начались запои. Он все еще числился в клинике, но почти не работал. Мамаша никогда не устраивала сцен, не вела долгих разговоров, не пыталась бороться, ибо считала, что у каждого свой путь, и если человек сам не понимает, ему ничего не втолкуешь, особенно в пятьдесят лет.
|