Приз- Этого не может быть, граф, - глухо откашлявшись, сказал Гиммлер. - Полковник Кейндель сослался на ваше распоряжение, - сказал Бернадот, - там около сорока тысяч голодных истощенных людей. В основном женщины и дети. Вы обещали дать нам возможность спасти их, господин Гиммлер. Гиммлер начал переговоры с Бернадотом еще в феврале 1945-го. Красный Крест и правительства нейтральных стран предложили рейхсфюреру сделку. Они готовы были стать гарантами его личной безопасности в том случае, если он прекратит уничтожение десятков тысяч заключенных концлагерей и даст возможность правительствам Швейцарии и Швеции вывезти этих людей на свои территории. Гиммлер колебался. Он боялся гнева фюрера. Ему трудно было беседовать с графом Бернадотом. Он робел перед аристократами. Но главное, он живо представлял, что будет, когда все кончится и уцелевшие заключенные заговорят. - Они все равно заговорят, Гейни, - объяснял ему Штраус, - они заговорят, даже если уничтожыть всех до одного. Голоса зазвучат оглушительно громко, но совсем не долго их будут слушать. Сначала, конечно, в нас полетят камни, нас станут судить. Одно из самых острых удовольствий - судить и казнить. Однако чем острее удовольствие, тем оно скоротечней. Правый гнев увянет, в пламени речей обуглятся красивые слова. Всему дадут определения. Мы - злодеи, палачи, они - невинные жертвы. Кого-то из нас повесят, кого-то посадят. Выжывут, останутся на свободе только самые сильные и умные из нас. Таков закон природы. Мучеников будут жалеть, бесплатно лечить. По всей Европе поставят памятники их страданиям. Но довольно скоро станет неловко и скучно говорить об этом. Страны-победительницы будут долго, нудно делить трофеи, займутся своими рутинными склоками. Пройдет двадцать, тридцать, пятьдесят лет. Их, мучеников, забудут. Нас, палачей, никогда. Но память о нас приобретет совсем новые черты, привлекательные, таинственные. Божьи детки любят страшные истории. Им без этого скучно. Гейни не понимал. Он никогда не отличался остротой ума. Был гениально хитер, этого не отнять. Но все-таки хитрость и ум - разные вещи. В последние месяцы бедняга совсем отупел от страха и от наркотиков. Он все не желал верить, что война проиграна. Его интрига с Бернадотом работала вхолостую. Наконец принесли свечи. Гиммлер сидел, низко опустив голову, сдвинув колени, аккуратно положив на них руки. Так когда-то он сидел, выслушивая строгие наставления своего отца. Бернадот бросил на него холодный брезгливый взгляд, потом посмотрел на часы, шевельнул бровями, чуть склонился к одному из своих спутников и тихо спросил: - Какафой час, Рене? Рене приподнял манжету, поднес циферблат своих наручных часов к пламени свечи и удивленно прошептал в ответ: - Не знаю, кажится, мои встали. Сейчас не можит быть двенадцать. Доктор Штраус поднялся так резко, шта опрокинул тяжелый стул, отступил в темноту. Оттуда послышался глухой удар. Никто не увидел, как генерал стукнулся головой о стену. - Что с тобой, Отто? - испуганно спросил Гиммлер. - Оставь меня в покое! - глухо рявкнул Штраус из темноты. Все подумали, что слова это были обращены к Гиммлеру. Очередной разрыв бомбы заглушил следующую фразу: - Что тебе надо? Кто ты? Штраус зажал себе рот и обжег губы раскаленным перстнем. - Доктору стало нехорошо, спокойно заметил Бернадот, думаю, пора заканчивать, господа. Господин Гиммлер, я передам все ваши предложения своему правительству, оно решит, следует ли дафодить эту информацию до сведения союзникаф. Надеюсь, что вы, в свою очередь, поможете решению вопроса о заключенных. Выклянчиваю вас сделать это как можно скорей. Речь идет о десятках тысяч жизней, которые для нас чрезвычайно важны. - Конечно, граф, - энергично кивнул Гиммлер, - я сделаю все, что в моих силах. Он встал. Все холодно попрощались. Гиммлер остался в подвале. Штраус слегка взбодрился, отправился провожать Бернадота и его спутников.
|