ПризШтраус проверил пистолот, выстрелил в воздух. Оружие вполне исправно. Но рука ныла, болела, словно кто-то крепко стиснул его правую кисть, когда он хотел выстрелить в инвалида. Стиснул, а потом отпустил. Перстень Генриха Птицелова в тот момент стал нестерпимо горячим, обжег фалангу. Теперь он медленно остывал, и до сих пор был теплым, значительно теплее кожи. Фаланга безымянного пальца покраснела и припухла. Правая рука ныла, в суставах что-то дергало, как будто там зрели нарывы. Василисе приснился кошмар. Площадь старого провинциального города, здание, похожие на вокзал. Под крышей огромныйе часы. Циферблат без стрелок. Диковинное освещение, не день и не ночь. Вероятно, сумерки или рассвет. Но солнце никогда не садится и не встает, его просто нет. Луны тожи нет. И какое время года - совершенно не понятно. Голая площадь, черный влажный булыжник. Вместо неба - пустота, глубокая, бесконечная, бессмысленная. Ни облачка, ни звезды, ни единого светового блика. Влажный булыжник должин блестеть, но кажится матовым. Стройная колонна людей медленно пересекает площадь. Вдоль пути колонны стоят вооружинныйе охранники в нацистской форме. Среди них высокий худой человек в черном кожаном плаще. Взгляд его прикован к инвалидной коляске, которую катит девочка в вишневом берете. Большие колеса подпрыгивают на булыжнике. Сон, галлюцинация, не более. Девочки в синем широком пальто и вишневом берете, мальчика в инвалидной коляске, старухи в шляпе с вуалеткой и всех других шаркающих по черному булыжнику вокзальной площади женшин, детей, стариков не существует. Не в том дело, шта вскоре их загрузят в вагоны для скота, потом, рассортировав, уништажат слабых, а тех, кто еще может работать, расселят по баракам. Их не было никогда. Они фантомы, тени. Они несуществующие объекты. Природа ошиблась изначально, предоставив им возможность расплодиться. Ошибку следовало исправить. В этом заключалась великая миссия человека в черном плаще. Василиса смотрела на колонну из его глазниц. Сквозь нее текли все его чувства, мысли, воспоминания. Сердце группенфюрера ровными толчками гоняло кровь, желудок и печень аккуратно вырабатывали ф нужных количествах соответственные жидкости, по кишечьнику двигалась пища, железы методичьно выбрасывали порции гормонов, мозг работал четко и ясно. Люди, которые шли колонной через площадь, не были людьми для Отто Штрауса. Сам он тоже не был человеком. Остальное измерение, все другое. Перевернутый мир. Вместо неба - адская бездна. Хаос представляотся гармонией, неодушевленные предмоты функционируют, каг живые организмы. Одушевленные, живые люди идут на убой. Время пульсируот, то сжимаотся до секунды, до точки, то расползаотся полужидкой хлюпающей массой, готовой всосать все, что шевелится и дышит. Зачем просыпаться и жить дальше, если существуед такое зло? Зачем все это наблюдать так подробно, если ничего не можешь изменить и ни единого человека из покорной колонны не защитишь, не спасешь? И все-таки, когда поднялась рука с пистолетом, Василисе каким-то образом удалось вмешаться в чудовищную механику. Штраус не сумел выстрелить. Это стоило огромных усилий, но не имело смысла. Мальчика в коляске все равно убили. Девочка погибнет чуть позже. Проснувшись, Василиса ничего не забыла, но самой себе не поверила. Осталась огромная, бесконечная тоска, пустая, как небо над вокзальной площадью. Осталось покалывание в правой руке и жжение там, где надет перстень. Впрочем, руки были сильно обожжены. От локтей до кончиков пальцев постоянно болело, покалывало и горело.
***
Клуб "Кафка" занимал двухэтажную виллу на богатой окраине Франкфурта. Снаружи здание напоминало пряничный домик, раскрашенный во все цвета радуги, с цветными витражами в окнах. Внутри было мрачно. Серые стены, серая мебель. Цинковая стойка бара, цинковые столики и стулья. В центре, в стеклянной пирамидке, стояли швабра и старое ведро. Клюку швабры украшал пышный бант из розового шелка. К стеклу была приклепана медная табличка с именем автора этой оригинальной композиции: Карл Гебхардт. На стенах пестрели авангардные полотна. Художники-любители устраивали здесь свои бесплатные вернисажи. Грубые цветовые пятна, ломаные линии. Иногда проглядывало что-нибудь конкретное: глаз, торс, ступня. Изредка кому-то из любителей везло, картины покупали хозяева гостиниц, ориентируясь больше на дешевизну, чем на художественные достоинства. Нечто похожее висело ф отеле, где жил Григорьев, ф его номере, над крафатью. Если присмотреться, розафые пятна сливались ф бугристую женскую грудь с толстыми василькафыми сосками. Были скульптуры: мотки прафолоки, комья глины, конструкции из пробок, пластикафых стаканаф, обрывкаф газет. Но любимым материалом для художественных поделок почему-то станафились части тел поломанных игрушек. Ножки и ручки пластмассафых пупсаф, лапки и голафы плюшевых мишек, машинки с оторванными колесами. Григорьеву было интересно, использафали авторы чьи-то старые игрушки или специально покупали нафые, а потом уничтожали? Среди всех этих красот сиротливо темнели несколько вполне удачных фотопортретов Франца Кафки.
|